Высота смертников
Шрифт:
– Шурочка, Шурочка… Ты потерпи… Потерпи… Я за тобой приду. Приду. Вот увидишь. Я за тобой приду, куда бы тебя ни угнали. Всё переверну… Всех перебью… Перестреляю…
Он вскочил на ноги, протёр от снега затвор винтовки, продул планку прицела. Надо было искать Зинаиду и Прокопа. Он отыскал их след и вскоре обнаружил, что по нему прошли ещё два следа. В солдатских сапогах. Значит, полицаи пошли не по его следу, а по следам Зинаиды и Прокопа. Двое… Шли торопливо.
Возле вырубок старый след Иванка уходил вправо. Но полицейские пошли по другой тропе.
Иванок быстро бежал по неглубокому снегу, стараясь передвигаться как можно тише. Иногда резко останавливался за деревом или присаживался за кустом, всматривался в лесные просеки и проймы редколесья, прислушивался. До землянки оставалось шагов сто, когда он услышал голоса.
Иванок знал, что по дорожной просеке он не может идти скрытно, но, если свернуть в лес и дальше продвигаться, прячась за кусты, тоже можно наскочить на сушину, и его тут же обнаружат и откроют огонь. По утоптанной дорожной колее идти было надёжней. Ещё двадцать шагов, определил он себе расстояние для верного выстрела, и можно стрелять. Шесть, семь, восемь… Спина полицейского была хорошей мишенью, но до неё оставалось ещё шагов девяносто. Слишком далеко. Он может промахнуться. А фактор внезапности, как учил дядя Кондрат, надо всегда использовать на сто один процент. Он шёл и мысленно торопил свои шаги: одиннадцать, двенадцать… Зачем здесь задержалась Зинаида? Надо было уходить в лес. Они бы туда, в дебри, не пошли. Он крался, как рысь, одновременно улавливая и оценивая все посторонние звуки. Потому что звука собственных шагов он не слышал – их не было. Двадцать два, двадцать три… Хватит. Он остановился, замер. И в это время Прокоп, сидевший возле Зинаиды, вскочил, схватил берёзовый кол и кинулся на полицейского. Тот засмеялся и вскинул винтовку. Всё, медлить больше нельзя. Он совместил мушку с прорезью прицела. Геометрия углов и линий была совершенной. Всё мгновенно совпало и замерло в ожидании единственного его движения. Чёрная спина вздрогнула, будто ответив на плавное движение его указательного пальца, и поплыла в сторону. Есть!
Иванок присел и переместился правее, укрывшись за заснеженным кустом ивняка. И в это время из оврага показалась голова второго полицейского. Тот, не целясь, выстрелил в его сторону, скорее всего, наугад, и тут же укрылся за сосной. Но Иванок видел его. Из-за сосны выглядывало плечо и козырёк кепи. Он прицелился, стараясь, чтобы пуля прошла впоцелуйку с деревом, и снова нажал на спуск. Не попал. Пуля зацепила дерево и отрикошетила. Поспешил, не попал…
Полицейский его не видел. Он так и не понял, откуда по нему вёлся огонь. Но позицию стоило всё же поменять. Так учил его Курсант. А уж кто-кто, но Курсант – снайпер настоящий. «Первая заповедь снайпера: никогда не делай два выстрела с одной позиции, – говорил ему Курсант. – Даже если ты уверен, что тебя не обнаружили. Просто не изменяй правилу». Иванок медленно опустился на снег и, держа винтовку перед собой, отполз в сторону. Замер. Прислушался. Возле блиндажа возились Зинаида и Прокоп. Видимо, пытались укрыться за брёвнами. Это хорошо, что они издавали звуки. Полицейский, конечно, тоже слышал их возню. Но обстоятельствами управлял уже он, Иванок. И никто больше. И пусть кто-то попробует встать на его пути. Он перестреляет всех, кто будет мешать ему идти туда, на запад, в сторону Германии, куда увозили в эти минуты сестру.
Он умел передвигаться почти бесшумно. Именно это качество всегда отмечал в нём Курсант и потому часто посылал в разведку. «Будь хитрее врага, – наставлял его дядька Кондрат. – Если нашумел, то постарайся сделать так, чтобы противник тебя потерял из виду. И появись уже с другой стороны, откуда тебя не ждут».
Иванок пополз, медленно огибая овраг. Он знал, что шагах в сорока, там, в ельнике, есть отводок, из которого должен просматриваться почти весь овраг. Там когда-то отрыли окоп для пулемёта. Он полз, вслушивался, задерживая дыхание, и та тишина, которая вдруг нависла над ним ожиданием выстрела, убедила его окончательно, что полицай замер и ждёт. Ждёт его ошибки, проявления нетерпения. «Умей ждать. Затаись и жди. Даже если у тебя позиция не самая лучшая. Пусть противник сделает первое движение». Теперь он вспоминал наставления командира, как таблицу умножения, потому что неведомый и всемогущий учитель уже назвал его имя.
Он двигался медленно, как оса в меду.
Тот, кто сейчас затаился в овраге и ждал его ошибки, тоже наверняка участвовал в облаве. И, быть может, именно он вытаскивал из дома его сестру, а потом подгонял её прикладом к школьному стадиону, к грузовикам с распахнутыми брезентами. Вот пусть он и станет ещё одним, кто оплатит его жестокий и справедливый счёт. Первый, заплативший за всё, уже лежал возле землянки. За всё… И за Шуру, и за материны слёзы, и за кадку капусты. За всё, гады, заплатите кровавой платой. И ты, сволочь, будешь следующим… Зубы Иванка стучали от злобы.
Иванок втиснулся в пулемётный окоп. Отдышался. Теперь сердце толкало кровь под самое горло, но не так гулко. Спустя минуту он снял шапку, окунул её в рыхлый снег, повалял, снова натянул на голову и медленно выглянул из-за бруствера. В овраге было пусто. Неужели ушёл? Нет, он не мог уйти просто так. Он должен заплатить. Иначе война теряла всякий смысл. А поэтому он здесь. Где-то рядом. Надо ждать. Кто кого. Ждать… Победит тот, у кого крепче окажутся нервы. Ждать… Ждать…
Матвей Фимкин сильно сожалел о том, что попал в этот наряд. Надо же было влипнуть в такую передрягу? Погнались за девкой с пацаном… А на кого нарвались? Сидел бы сейчас в тёплой казарме, горячие щи хлебал с приварком. Два дня назад они делали облаву в большом селе. Привезли оттуда годовалого порося. Засолили сало. Сало дня через три-четыре уже просолится, и хлопцы начнут его трескать… А что будет с Мотей Фимкиным? Соткин уже лежит с пробитыми рёбрами. Даже не дёрнулся. Девка ему глянулась… Дурная кровь в голову ударила. А не подумал, идиот, даже о том, что за такое дело Юнкерн самих изнасилует. Она же – дочка местного старосты! За такое по головке не погладят. А могут и под пулемёт поставить. Старшим его назначили… Возомнил себя атаманом… Плюнули бы на этих беглых и пошли бы в деревню. Бабу, если ему так припёрло, и в деревне можно найти. И не так, а по-хорошему договориться. Вот их сколько нынче холостует, безмужних. Слово ласковое скажи, любая бы пригрела. Да ещё и самогону налила на радостях. Эх, дурак, дурак… Да ладно бы сам-один голову под пулю сунул…
Фимкину сразу не понравился этот лес. Про него всякое болтают. Сколько полицейских здесь пропало. Скольких потом на берёзках нашли. Одна половина на одной верхушке, другая на другой… Стрелок-то, видать, бывалый. Случайно промахнулся. Заторопился. Не ждал, что Фимкин так быстро обернётся. Но надо подождать, когда у него кончится терпение. И вдруг со стороны блиндажа послышалось:
– Дядя Кондрат! Слева заходи! В овраге он! – кричала девка.
Ах ты, сучка, подумал Фимкин. Указывает, где он залёг. Нет, тут не отобьёшься. Лес кругом чужой. Всё… Конец…
– Ребята! А вы заходите от сосен! Он там один!
Захватить хотят. Живьём взять. Чтобы – на берёзы… Уходить надо. Уходить немедленно, пока они там возле блиндажа чухаются. И Матвей Фимкин вскочил на ноги и, чувствуя необыкновенный прилив сил, потому что собрал в себе всё, подминая мелкий кустарник, побежал по дну оврага, свернул в боковой рукав, к темнеющему впереди ельнику. Впереди, шагах в пятнадцати, белым бруствером виднелся окоп. Но это – не преграда. Фимкин его перемахнёт в два счёта.
Всё произошло в одно короткое мгновение, так что он не успел даже испугаться. Белая кочка, торчавшая над бруствером, качнулась. Матвей Фимкин отчётливо увидел колечко дульного среза и понял, что кочка-то никакая вовсе не кочка, а шапка стрелка. Что стрелок оказался хитрее и удачливее. Надо поднимать руки… Но тотчас из стального колечка дульного среза полыхнуло коротким пламенем, и пуля, небольно войдя в грудь, рванула шинель на спине под самой лопаткой.
Матвей Фимкин умер не сразу. Он ещё увидел, как из старого, присыпанного сосновыми иглами и снегом окопа встал подросток лет шестнадцати, передёрнул затвор, шагнул к нему и нацелил винтовку в упор, прямо в лицо. Холодный глазок дульного среза какое-то время качался перед глазами, а потом упёрся в переносицу. Матвей Фимкин даже почувствовал его нестерпимый холод. Это было последним в его жизни, что он увидел и почувствовал. Следующего выстрела он не услышал, не увидел даже вспышки. Просто обвалилась чернота и придавила его своей тяжестью.