Высота смертников
Шрифт:
– Нет, не возьмём. Но и отпустить вас сейчас не можем. Уйдёте, когда и мы пойдём. Карту кто-нибудь из вас читать умеет?
– Да мы вам и без карты всё тут знаем и расскажем. Вам, как я понял, через фронт надо?
Воронцов кивнул.
– Тогда вот что… Этой дорогой ехать нельзя. Там, дальше, Луковка, немцев там много, большая часть стоит. И танки, и пехота, и артиллерия. Оттуда они ездят к Зайцевой Горе. До Зайцевой от Луковки километра четыре, не больше. А правее есть лесная дорога. Там только в одном месте неважный переезд. Но если брёвен настелить, то проехать можно.
– Куда идёт эта дорога?
– На вырубки. А с вырубок – на шоссе. Немцы по ней ездят редко. На лошадях. Там у них то ли пост, то ли что…
– Проводить сможете?
– Что ж, смогу, – сдержанно согласился старший.
– Зовут-то вас как?
– Дядей Захаром. А вас же как величать, товарищ командир?
– Курсантом.
Дядя Захар качнул головой и сказал:
– Для командира уж больно невеликое звание.
– А это, дядя Захар, и не звание, – сдержанно ответил Воронцов.
– А что ж?
– Должность.
Механик снова покачал головой.
В это время мотор «тридцатьчетвёрки» дёрнул тишину, эхом прокатился по окрестности и заработал ровно. Из башни выглянул улыбающийся Демьян. Ссадина на его лбу совсем засохла, казалась масляным пятном. Он крикнул:
– Подавайте снаряды!
И механики кинулись выполнять приказание нового командира танка.
Покончив с укладкой снарядов, Демьян снова выглянул из люка и сказал:
– Товарищ командир, Штырь говорит, что там ещё полный «чемодан» бронебойных. Давайте заберем? Пригодятся. И ещё кое-какое барахлишко. Тоже надо забрать.
– Пулемёты проверил? – спросил Воронцов.
– Пулемёты, похоже, в порядке. Патронов маловато. Надо там посмотреть.
– Быстро – туда и обратно. Ждём вас на опушке. Заезжать в лес так: вначале дайте кругаля по краю поля, а потом – заднюю, и вон до той осины. Заглушите мотор и ждите. Кто у вас за механика?
– Штырь.
– А мы с Николаевым, если что, стрелять будем. – Демьян указал на котелки над прогоревшим костром. В горячке о них, казалось, забыли: – Штырь просит поесть. Подайте, товарищ командир, пару котелков.
– А пару-то зачем?
– Как зачем? На весь экипаж, – улыбнулся Демьян, и холодные глаза его немного потеплели.
– Тогда забирайте и третий.
– А вам?
– Нам и одного хватит. Трупы сложите там же. Только побыстрей.
– Что с одеждой? Ребят бы получше одеть…
– Одежду заберите. Раздайте особо нуждающимся.
Вскоре «тридцатьчетвёрка» вернулась. Танкисты сняли пулемёт. Слили ещё несколько канистр соляры. Забрали последние снаряды. Танк загнали в молодой ельник и хорошенько замаскировали, так, чтобы его нельзя было разглядеть даже с воздуха.
Глава пятая
На железнодорожной станции всех пригнанных разделили на две группы. Каждую тут же оцепили солдаты с огромными овчарками на поводке. Собаки поглядывали на пёструю толпу, похожую на деревенский сход, зло и предостерегающе лаяли. Раздались новые команды, и народ построили в три шеренги, лицом развернув к кирпичным пакгаузам. Пожилой немец в очках, должно быть, офицер, достал из полевой сумки пачку листов и начал выкрикивать фамилии. Некоторые фамилии повторялись по нескольку раз, и немец, поблёскивая круглыми стекляшками толстых линз, криво усмехался и качал головой. Он понимал, что это братья и сёстры, родня, и что в России большие семьи, а значит, людской ресурс большевиков, если сравнивать его с рейхом, даже в границах союзнической Европы, неисчерпаем. Немец хорошо говорил по-русски. И читал он, видимо, по русским спискам. Списки составляли в разных деревнях, разные люди их писали. Но он умел понимать и беглое письмо, даже не вполне грамотное. Офицер ненавидел свою должность, но она была всё же куда более лучшей, чем мёрзнуть в окопах и вытряхивать над костром вшей. А потому он исполнял свои служебные обязанности добросовестно, как подобает офицеру германской армии.
– Денисенкова Анна! – выкрикнул офицер.
– Здесь! – откликнулась заплаканным девичьим голосом неровная шеренга.
– Денисенкова Аграфена!
– Здесь! – всхлипнула соседка.
– Денисенков Пётр!
– Я! – отозвался худощавый юноша в треухе и ватнике.
Называли прудковских. Когда очередь дошла до Шуры и она почувствовала, что вот сейчас назовут её фамилию, ноги у неё задрожали, и стоявшая рядом Ганька, схватила подругу за руку и шепнула:
– Что ты? Держись за меня. Теперь надо терпеть и привыкать.
– Ермаченкова Александра!
Саша, собрав все силы и смелость, пискнула в ответ: «Здесь!» – и только тут по-настоящему поняла, что с нею произошло. Ноги её подкосились, но она крепко держалась за подругу и устояла. Перед глазами плавали разноцветные круги, в висках отдалённо звенело, будто внутри что-то оборвалось, без чего жить будет очень трудно. Офицер сверкнул линзами в её сторону и что-то сказал по-немецки. Что-то незлое. Лицо его по-прежнему было суровым и непроницаемым.
За пакгаузами, где до войны, обнесённые изгородью в три жерди, стояли несколько неказистых деревянных зданий скотобойни, бродили какие-то люди. Здания скотобойни и теперь стояли на прежних местах, но их теперь обнесли колючей проволокой на длинных шестах, вкопанных в землю. По углам стояли вышки. На вышках маячили часовые. Саша слышала от взрослых и брата, что на станции немцы построили концлагерь и что туда сгоняют всех пленных красноармейцев, партизан и тех из местных жителей, кого ловили после комендантского часа, коммунистов и комсомольцев, других нарушителей нового порядка. Теперь она видела его своими глазами. И те люди в оборванной одежде, которые мёрзнут за колючей проволокой и потерянно бродят там, словно привидения, и есть военнопленные. Время от времени оттуда доносились страшные крики и стоны. Так кричат умирающие и обречённые на смерть. И пахло оттуда нехорошо и страшно – нечистотами и смертью.
Шура и Ганька оглядывались на тот жуткий загон, где томились теперь люди, и им становилось не по себе. А что как их в той неведомой Германии загонят на такую же скотобойню?
– Сашечка, – шептала Ганька, – давай слушаться. Ты ведь понимаешь, что они говорят. Всё делай так, как они приказывают, и мне говори. А то плохо нам придётся. Пропадём мы там, в той распроклятой Германии.
Рядом с воротами, выходящими к железнодорожной насыпи, чернел какой-то штабель, заиндевелый и присыпанный сверху снегом. Что там сложено, издали не разглядеть.
Наконец перекличка закончилась. Все пригнанные на станцию оказались в наличии. Можно было отправлять. Офицер сунул листки со списками в полевую сумку. В это время в стороне вокзала лязгнули сцепками и буферами вагоны, сипло вскрикнул паровоз, и из-за пакгаузов, осторожно пятясь в тупик, выползли два вагона.
Шура не раз с родителями и Иванком бывала на станции и видела, что в таких вагонах, сбитых из досок и кое-как окрашенных краской неопределённого зеленовато-бурого цвета, порядком уже выгоревшей и обмытой дождями, возили мешки с зерном, картошку и пиломатериалы. Иногда в узкие вентиляционные окошки, проделанные под самой крышей вагонов, высовывались печальные лошадиные головы. Однажды Шура видела, как по широкому трапу в такой вагон загоняли коров, целое стадо. Погонщики стегали их кнутьями. Некоторых затаскивали на верёвках. Туго обматывали рога и тащили вверх, а сзади нахлёстывали всем, что попадало под руку, и зло матерились, будто коровы в чём-то были виноваты. Люди же садились в другие вагоны, и те вагоны подавали к вокзалу, к высокому перрону. А в этих – ни окон, ни ступеней с удобными, крашенными белой краской поручнями, которые проводники всегда протирали белыми тряпочками.