Высота

Федотов Виктор Иванович

По нему, заметив, ударила самоходка, ревущая рядом с подбитым танком, и в выстреле ее он вроде бы различил какое-то недоумение: дескать, как же так, орудие ведь не стреляло и не должно стрелять, разбито оно?

"Должно! Не разбито!
– Кузнецов засмеялся ликующе и нервно. Но это был внутренний смех, лицо же его, мокрое от пота и напряжения, оставалось сосредоточенным и строгим.
– Сейчас, сейчас я тебе врежу, получишь свое, сволочь! Не уйдешь!
– Он злился на эту самоходку, уловив ее выстрел, довольно точный для первого

раза: снаряд разорвался совсем близко от орудия, даже землей обдало. Злился и чувствовал, что вторым снарядом она накроет его, если он не успеет опередить. А если не успеет, то придет конец и Бурову. И высоте конец. Выцелил тщательно, быстро и опять подал себе команду: "Огонь!"

Попадание пришлось в левую гусеницу. Самоходка завертелась на месте, и он, возбужденный и счастливый, засмеялся, теперь уже во весь голос, не скрывая своего торжества. Крутясь, самоходка произвела еще два выстрела, но это, он понимал, уже от отчаяния - снаряды ушли за высоту. И все же она сильно обозлила его, даже своей вертлявостью и этими выстрелами, хотя и бессмысленными, вызывала раздражение, и он, удовлетворенный, опять засмеялся, когда увидел, что после второго снаряда, выпущенного им, она перестала крутиться и весело запылала.

Другие танки, наткнувшись на огонь неожиданно для них ожившего орудия и попав под выстрелы Глазкова, стали поспешно разворачиваться и уходить. Автоматчики бежали следом, норовя забраться на броню. Все было так, как и полчаса назад, на правом фланге. Только теперь вслед им понеслось из буровских окопов возбужденное "ура!". Но крик этот, показалось Кузнецову, был жидковатым, и он подумал, что в живых там, должно быть, осталось совсем мало людей. И жив ли сам Буров или нет, он этого не знал.

Долгая, настойчивая атака немцев наконец захлебнулась, последние, уцелевшие танки рокотали уже у самого леса. Вслед им полетело еще несколько снарядов от Глазкова, и все умолкло - пришла звенящая тишина.

Кузнецов оглядел позицию корякинского орудия, окинул еще раз взглядом погибших артиллеристов и, ссутулившись, теперь уже не прячась, побрел вниз, к себе. Он отошел совсем немного, когда немцы, словно в отместку, ударили из минометов по высоте, и прямо на глазах у него мина угодила на корякинскую позицию. Снаряды сдетонировали, мощный взрыв содрогнул гребень высоты, и орудие взлетело, переламываясь в воздухе и тяжело опадая.

Кузнецов замер, ошеломленный. Но подумал не столько о себе, хотя просто чудом избежал смерти, сколько о погибших артиллеристах: "Все. Теперь даже и не похоронишь, они уже похоронены..."

Он вернулся к себе. Ребята сидели на снарядных ящиках, отдыхали. Молча поднялись при его появлении, и Глазков удивленно спросил:

– Живой, командир? Камень с души...

Но радость его была сдержанной, и Кузнецов почуял недоброе.

– А у вас что? Все целы?

– Замкового наповал, - тихо ответил Котов.
– Осколком. Вон лежит.

Кузнецов

приподнял плащ-палатку, но лица Сименцова не разглядел, оно смутно белело в темноте, и он с жалостью сказал, прикрывая его опять:

– Вечная память. С теплой кухни да под пули...
– Сел вместе со всеми на ящики.
– Кто останется, напишет ему домой. Как все было. Похоронка сама по себе... Героем пал наш товарищ, так и напишите. К награде бы надо... И, помолчав, вздохнул тяжело: - Ладно, после боя похороним. Пускай напоследок с нами побудет...

– Думаешь, опять полезут?
– спросил Глазков.

– Обязательно. Дров мы им порядком наломали. Значит, полезут, не стерпят. Нужна им эта высота, как кость в горле застряла.

– И радиста вот зацепило, - Котов указал на сидевшего тут же с перевязанной рукой Тимофея.

– Как, Тимофей, вниз пойдешь?
– спросил Кузнецов.
– Или ничего, потерпишь до утра? Выбирай, воля твоя...

Радист вскочил, вытянувшись:

– Товарищ командир, рация ведь цела! Зачем же вниз?
– В голосе обида послышалась.
– Рана так себе...

– Ну, ну, - согласился Кузнецов. "Вот и этот, как Сименцов, свое ищет... ведь право имеет уйти, так нет. А молодец саратовский". И повернулся к Глазкову: - Все полегли корякинцы, все до единого. Орудие вдребезги, но это уже в последнюю минуту, миной.

– Кто же стрелял? Неужто один?

Кузнецов не ответил, помолчал, и Глазков не стал переспрашивать, помолчал тоже.

– Одни мы теперь, - сказал Кузнецов, - надо орудие тщательно подготовить. А у Бурова что?

– Плохо, должно быть, чуть танками не помяли.

У Бурова и впрямь дела были неважные: у него осталась только треть батальона.

– Это от той трети, с которой я начал оборону высоты, - зло говорил он, придя вскоре к Кузнецову.
– В предыдущих боях здорово нас помотало. Только называется батальон. А так...

Они сидели вдвоем, курили потихоньку, поглядывали в сторону черневшего в ночи леса. Тихо и угрюмо скользила луна меж темных туч, блеклым, зеленоватым светом обдавала и высоту, и пустое пространство перед ней. Со стороны Балтики все тянуло низовым промозглым ветром, и опять стал накрапывать дождик.

Кузнецов рассказал о своих делах.

Буров поднял воротник шинели, натянул поглубже фуражку:

– Вдвоем мы с тобой остались, Николай: твое орудие и мой батальон. Он впервые назвал Кузнецова по имени.
– Если б не вы, смяли бы нас танками в два счета. Помощь обещали только утром: мол, держись, Буров, не подкачай, надеемся на тебя. А как тут не подкачаешь... Связь-то с артполком имеешь?

– Рация уцелела, есть связь, товарищ капитан.

– В случае нужды огонька просить надо... А танки твои, гляди, коптят еще - ювелирная, скажу, работа... Но мы тоже кое-что сделали. Развиднеется, увидишь, сколько этих гавриков на склоне отдыхает... Ну, прощай, питерский.