Выживший в племени каннибалов
Шрифт:
Ещё раз убедился (бывает же такое!): в профиль Хуан похож на Семена Михайлича, а Хуана – вылитая Анастасия Вотоцкая.
Чего только не взбредёт в голову! Да, вот еще и наваждение, сопровождавшее меня. Я ощущал от Хуаны аромат моего любимого дорогого мыла “Люкс”.
Хуанита забавлялась рядом. Я схватил её и начал подбрасывать в воздух, пока она не завизжала.
– О-о! – фиолетовые глаза девчушки вдруг округлились, и она стала показывать на море.
Я опустил малышку на землю. Подбежали родители, на них страшно было смотреть, дрожь совершенно перекосила их лицевые мышцы. Хуан и Хуана тоже испуганно
Новый, опасный, непредвиденный поворот событий, не суливший мне ничего хорошего, судя по невесёлому поведению моих спутников.
Речь шла не просто о чрезвычайной ситуации, а о вопросе жизни и смерти, о моей выживаемости в экстремальных условиях.
Хуан с жадностью ловил каждый звук. Все силы его растревоженной души сосредоточены были в этот момент в глазах, предупреждающих об опасности. У Хуаны сердце тоже билось настолько часто и сильно, что вырывалось наружу. Она приложила руку к груди, желая хоть как-то его утихомирить.
Я понял, что незваные гости рано или поздно обнаружат наше присутствие. Почему-то сразу проникся чудовищной мыслью, что это каннибалы. Отныне, чтобы жить бок о бок долго и счастливо с чужаками, мне предстояло строить особые отношения. Разумная осторожность и терпение – вот что теперь реально должно было лечь во главу угла, а сдержанность и постоянные знаки доброжелательности должны были произвести желаемое воздействие на дикое племя и придать импульс к дружелюбию. В общем, много чего необходимо проявлять, чтобы, хотя бы, для начала не стать фигурантом жертвенного обряда каннибалов. Далее, в перспективе, найти общие точки соприкосновения, общие интересы, наладить народную дипломатию. Да многое чего еще. Теперь я точно знаю, какие мысли переживал Миклухо-Маклай при первой встрече с папуасами Новой Гвинеи.
Рассказ о том, как и чем можно подкупить каннибалов
Между тем туземцы численностью в сорок человек выволокли из пирог пятерых бедолаг и привязали их к деревьям. Музыкальное сопровождение колотушками о пустотелое дерево преобладало над количеством криков и стонов несчастных. Запаленные костры быстро приобрели высокое пламя. Предстояла оргия, расцвеченная последующим каннибальским чревоугодием. Все были поглощены кулинарными приготовлениями, кроме нескольких сторожевиков, рыскающих недалеко.
Хуана показывала рукой на пленников и повторяла:
– Манирока!
Я уже понял, что племя, к которому мои спутники были неравнодушны, называется манирока. Хуан трагически бил себя в грудь:
– Масоку кушает манирока!
Спрятав Хуану и Хуаниту в надежном месте, мы с Хуаном подобрались почти вплотную к тому месту, взобравшись на скалу, нависающую козырьком. Расстояние было где-то 15-20 метров.
Пока мы пробирались на самый верх, участь одного пленника была решена. Он уже дымился на огне. Нам было прекрасно всё видно и слышно.
Вождь масоку, самый представительный по окраске среди дикарей, стоял чуть в стороне. Шаман, весь в серой экзотической атрибутике, в честь праздника затянул песнь, которую остальные дикари подхватили хриплыми нестройными голосами.
– О, отец, о, бог Дуссонго! – причитали оставшиеся жертвы, к которым ещё не приступил повар со своим кулинарным искусством.
Сидевшие вокруг ждали сигнала о готовности блюда. Повар отхватил ножом кусочек, попробовал на вкус и кивнул головой вождю масоку. Туземцы, ещё не выждав приглашения, накинулись на поджаренного человека, резали и рвали его мясо. Повар наносил направо и налево удары своей палкой по головам, но это мало помогало, и давка прекратилась лишь тогда, когда от тела остался один скелетный остов. Счастливчики в стороне лакомились теперь кусками мяса, воздавая похвалы всевышнему богу Дуссонго.
Приказа относительно следующего приготовления жертвы в пищу не поступало, да и торопиться было ни к чему – видимо, растягивать удовольствие всегда было в правилах туземцев.
– О, разбойники, что вы наделали! Вы проглотили нашего вождя Муари! – гневно выкрикнула одна из привязанных пленниц. Ей было лет двадцать пять, что-то подсказывало – роковой возраст, и она несла в себе черты надменности. Гордой и своенравной точно была. Даже перед фактом неминуемой смерти у неё ничего не ломалось в механизме дерзости. Только зрачки сужались и расширялись, как у дикой кошки.
– Хорошее мясо, мы благодарны за него! – сказал шаман и бросил ей оставшийся кусок на пробу, предварительно освободив её руки.
Удивительно, но этот кусок ее вождя пропал в бездне желудка бедолажки без всяких угрызений совести.
Масоку, впрочем, не обращали внимания на стоны пленников, продолжали пиршество.
– Неужели, в самом деле, туземцы думают, что человека и всё что в нём находится внутри, можно есть? – спросил я тихо у Хуана.
– Да, да! – ответил он. – Лучшее мясо – это человек.
– Неужели они не видят в этом дурного намерения?
– Мясо настолько вкусное, что отказаться может только тот, у которого нет зубов.
Похоже, нравственных затруднений не были ни у кого из присутствующих, вот физические – муки – только у жертв!
Мы никогда не поймем этого примера яркого примитива каннибальского сознания. Я отвернулся в сторону от этих мыслей, чтобы скрыть свое возмущение.
Но от действительности не убежишь, потому что пленники стенали.
– О, вождь Муари! – особо отличался из всех звонкий голос девочки лет четырнадцати. – Какой ты был добрый! Ты сказал тогда, что у тебя есть мясо. Ты сказал, что лучше, чем масоку, мяса нет. Мы перед этим так долго голодали, потому что наши козы погибли на болоте. Ты дал нам мясо масоку! Какое оно было вкусное!
С первой жертвой разобрались быстро – голод не тетка, зато со второй было связано длительное смакование.
В эту минуту шаман поднял над очередной жертвой нож, иногда поигрывал им…
Это была та самая женщина с надменностью во взоре. Ещё секунда – и очередной манирока избавится от бренных земных тревог и мучений! Но секунды у дикарей длятся как в замедленном кино минуты, а минуты – часы. И нож не опускался, не вонзался в грудь жертвы. Может быть, этот человек наслаждался её страхом, ещё сжалится над женщиной? Зачем шаман так долго смотрит в её, полные ужаса, глаза? Садистки блаженствует? Решает чужую судьбу: не использовать ли её по другому назначению, например, как женщину?