Взятие Вудстока
Шрифт:
Совет мудрый, и вы наверное решили бы, что, платя советчику пятьдесят долларов в час, я мог к нему и прислушаться. Но я страдал тем же недугом, какой обычно поражает патологического игрока - думал, что если рискну еще разок, то сорву банк.
Бассейн обошелся бы мне в 10000 долларов – в 1968 году это были деньги немалые. Однако я только что закончил большую фреску, которая изображала нео–греко–романские сады и украшала собой расположенный на Парк–авеню пентхауз одной баронессы, которая, как я позже узнал, владела в Третьем рейхе автомобильным делом. Денег, которые я рассчитывал получить за эту работу, как раз на бассейн и хватило бы. Строители уже начали рыть для него котлован, когда декоратор баронессы, Паоло ди Монтипульчиано, платить мне отказался.
Паоло заявил, что мои сады не похожи на настоящие, что художественные достоинства
Шансов выиграть процесс у меня было несколько больше, чем они полагали. Склонности к хвастовству я не питал и потому не сказал нацистской баронессе и ее конопатому итальянскому пуделю, что преподаю в Хантер–колледже. Не упомянул я и о том, что однажды пригласил в их отсутствие декана моего факультета, доктора Эдну Лейц взглянуть на фреску. Доктору Лейц моя работа понравилась, она сделала несколько фотографий фрески, которые я затем показал двум историкам искусства. Историки подтвердили в суде аутентичность моих садов. А доктор Лейц дала показания относительно качества работы.
– Судья, – начал я, – эти деньги нужны мне для моей матери, которая добралась в 1914 году от Минска до Нью–Йорка, спасаясь от казаков, насиловавших и иными способами осквернявших беззащитные еврейские семьи.
Задним числом мне представляется, что я рассказал эту столь часто повторявшуюся душещипательную историю из желания публично поквитаться с мамой.
– Если моя мать не получит этих денег, – продолжал я, – мне нечем будет оплатить строительство бассейна, которое сейчас производится в нашем мотеле, а это значит, что мы наверняка обанкротимся, и мать окажется на улице.
Судьбе было угодно распорядиться так, что судья тоже оказался сыном эмигрантов из России – да еще и из Минска. Дальнейшее представить себе нетрудно.
– Вполне возможно, что моя мама, да покоится она в мире, приплыла сюда на том же пароходе для беженцев, что и ваша, – сказал мне судья. – Чтобы оплатить мое юридическое образование, ей пришлось перемыть все полы от Минска до Миннесоты.
А следом судья обратился к пуделю Паоло.
– Герцог, – сказал он (Паоло уверял, что в жилах его течет королевская кровь), – или вы оплатите счет, или я пущу вас на равиоли.
Благодаря баронессе, бассейн был построен, хоть и без купальной кабинки и комплекта шезлонгов, которые мне хотелось установить вдоль него. То есть шезлонги–то имелись, однако получены они были все от той же Армии Спасения. Сколь ни красив был мой бассейн, новой клиентуры он не привлек. Проклятие Тейхбергов в который раз пожевало меня, пожевало и выплюнуло – на сей раз с большим, требовавшим постоянного ухода бассейном на руках.
Мы начали в 1955–м – со скромных меблированных комнат, коих у нас было девять. Две из них появились после того, как мама разгородила занавесками пару больших комнат, – получив из двух четыре, – еще одна, когда мы гвоздями приколотили к росшему за домом дереву большую деревянную будку.
Когда дела наши пошли так, как им и суждено было пойти, то есть под гору, мы совершили единственный логичный поступок, до какого способны были додуматься Тейхберги – прикупили новые дома. К началу 1969–го мы стали гордыми владельцами самых уродливых и практически бездействовавших мотеля и «курорта» штата Нью–Йорк, в состав коих входило семьдесят четыре номера – дюжина их располагалась в бунгало – и пятнадцать акров земли, вклинившейся между соединявшимися автомагистралями 17Б и 55.
Если бы вы остановились на 55–й, бывшей северной границей наших владений, и взглянули на юг, то мотель наш показался бы вам заброшенным многие годы назад. Строения его были выкрашены в белую краску, однако стены некоторых давно уже заросли вьющимися растениями. Там и сям между пышно разросшимися сорняками виднелись участки голой земли. За одним из главных зданий отеля располагался наш бассейн, окруженный разномастными старыми креслами, многие из которых никакого желания садиться в них не внушали. Строго на юг от бассейна и главных зданий находилась горстка обветшалых бунгало, значительная часть коих стояла, покосившись, на сваях. Бунгало размещались на болотце, которое из–за дурного дренажа и постепенно обострявшихся проблем со стоком воды пересыхало редко, если пересыхало вообще. Выпадали дни, когда добраться до дверей бунгало можно было только в галошах, однако это составляло
Все расширения мотеля оплачивались деньгами, которые я зарабатывал в Нью–Йорке. Я шел на это отчасти потому, что тешил себя фантазией о том, как в один прекрасный день некий богатый, красивый собой человек свалится на меня прямо с неба и, купив наш мотель, обеспечит мне безбедное существование до конца моих дней. А тем временем, я сохранял и еще одну иллюзию – о том, что мы управляем вполне работоспособным мотелем.
Если говорить со всей прямотой, кое–какие из наших комнат лишь назывались «комнатами». В некоторых из них, чрезмерно просторных, я повесил старые занавески для ванн, по большей части рваные и покрытые пятнами. Затем я расставил вдоль занавесок, дабы подкрепить создаваемое ими впечатление настоящей стены, искусственные пальмы, полученные от моего работодателя «В. и Дж. Слоанов». Поскольку настоящие осветительные приборы нам были не по карману, я велел папе привесить к потолку голые электрические лампочки. По временам он немного экспериментировал с электричеством и далеко не один раз прокладывал проводку поверх водопроводных труб – сочетание потенциально смертоносное, однако осторожным постояльцам ничем не грозившее. Так или иначе, с помощью ванных занавесок и искусственных пальм нам удалось обратить бесполезное во всех отношениях пространство в две комнаты.
Конечно, номера на такие «комнаты» вешать было невозможно, однако это составляло наименьшую из моих забот. На многих дверях отсутствовали дверные ручки, у еще большего их числа не имелось и замков. Матрасы были жесткими, комковатыми; линолеум – растрескавшимся и почерневшим. Часть наших владений грозили того и гляди захватить сорные травы. А тут еще пустые короба кондиционеров и пустые же телевизионные ящики да не работавшие лже–телефоны.
В конторе мотеля я привесил к коммутаторной панели, купленной нами у телефонного ремонтника, елочную гирлянду. Крошечные лампочки ее то вспыхивали, то гасли, а коммутатор издавал время от времени зудливые звуки, позволявшие предположить, что он пребывает в рабочем состоянии. Когда какой–нибудь постоялец заявлялся в контору, чтобы пожаловаться на молчащий телефон, я говорил ему, что ремонтники как раз сегодня бастуют. И стало быть, чинить телефоны некому. Мама же спешила добавить, что деньги мы не возвращаем ни при каких обстоятельствах.
Сама контора выглядила пародийно, подобно «офисам» на стоянках жилых автоприцепов. Изначальный размер конторы был пять футов на шесть, однако затем папа расширил ее, чтобы мы могли подавать в нем кофе клиентам. Фанерные стены конторы были голы, если не считать нескольких развешанных мной извещений наподобие «Мотель продается – ждем ваших предложений» и «Только наличные. Возврату не подлежат». Потолок и пол тоже были фанерными. Правда, последний устилался шелушащимся, покрытым пятнами линолеумом. Очарование этого скромного помещения подчеркивалось двумя дорогими красными шторами, также полученными мной от «Слоанов», и свисающей с потолка главная достопримечательность – вычурной хрустальной люстрой, которая была бы вполне уместной в отеле «Ритц–Карлтон», но здесь откровенно извещала мир о том, что мы – смехотворные Тейхберги, влезшие в долги до того уж серьезные, что никакие декоративные нелепости смутить нас уже не способны.
Подавляющее большинство людей сочло бы себя униженными, если бы им пришлось умереть в таком мотеле. А между тем, моя работа состояла в том, чтобы уговаривать тех, кто к нам заглядывал, заплатить нам деньги за возможность остановиться в нем. Работа не из легких. Она требовала напряжения всех моих творческих сил.
Среди купленных нами некогда бунгало имелось и одно большое, использовавшееся прежними его владельцами как казино, в котором играли в лото и в карты. Я поставил его на колеса и откатил футов на четыреста в сторону автомагистрали, так что теперь оно стояло перед всеми нашими владениями. Затем я перетащил в него из заброшенного кегельбана некоторое количество стульев, взял в аренду кинопроектор и повесил на бывшее казино вывеску, извещавшую, что в нем находится «Кинотеатр контркультуры». Первым показанным мной фильмом была мелодрама из жизни мотоциклистов. Я брал напрокат и показывал и другие фильмы, однако единственным моими зрителями были местный молочник Макс Ясгур, невозмутимо поддерживавший любое мое начинание, и несколько пьянчуг, приходивших к нам после того, как они расставались на бегах в Монтичелло с последней рубашкой.