Взятие Вудстока
Шрифт:
По завершении того лета, когда огромная толпа, наконец, расточилась, мы закрыли «Эль–Монако» до конца сезона. Однако в сердце моем я знал, что куда бы я отсюда ни отправился и чем бы ни занялся, Вудсток останется со мной. Мир он, быть может, и не изменил, а вот мою жизнь изменил коренным образом. И по сей день, стоит мне увидеть горящую всеми цветами радуги футболку или услышать песню, звучавшую когда–то на Вудстоке, я поневоле расплываюсь в улыбке.
Эпилог
Фестиваль завершился в воскресенье, семнадцатого августа. А вместе с ним завершилась и моя прежняя жизнь. О том, чтобы возвратиться в Нью–Йорк и возобновить работу декоратора и оформителя интерьеров, не могло идти и речи. Ну, получит еще одна богатая обитательница Парк–авеню копию росписи Сикстинской капеллы на потолке ее гостиной, ну, сооружу я в еще одной глядящей на Пятую авеню витрине «Лорд–энд–Тейлора» нечто фантасмагорическое – ну и что?
Ценности Вудстока – требование для человека свободы быть самим собой, дарить любовь и принимать ее – преобразили меня и вернуться назад я не мог. А с другой стороны, я все еще не знал, что значит идти вперед.
В тот понедельник я, усталый и немного растерянный, сидел в моей конторе и смотрел на длинную вереницу уезжавших домой машин. Полиция обратила 17Б в трехполосное шоссе, движение по которому происходило лишь в одном направлении – к скоростной магистрали штата Нью–Йорк. Исход совершался безмолвно, толпа растратила всю энергию в излишествах долгого празднества. Я смотрел на расписанные люминесцентными красками автобусы, на жучки–фольксвагены, пикапы и «Харлеи», проплывавшие мимо моей конторы, точно похоронная процессия, провожающая в последний путь великого короля. Впрочем, долго смотреть на нее я не смог, ибо мне стало казаться, что я наблюдаю за тем, как жизнь истекает из моих вен.
К вечеру движение спало. Бетел обратился вместе с Уайт–Лейком в жутковато безмолвный город–призрак. В ту ночь мы закрыли мотель до конца сезона, потом мама и папа ушли в свою комнату и легли спать. Я же ушел в бунгало номер два и сделал то же самое – и проспал тридцать часов.
Проснувшись, я позвонил Майклу Лангу и сказал ему, что у меня осталось около тридцати пяти тысяч, вырученных от продажи билетов и причитающихся «Вудсток–Венчерз». Может быть, он заедет ко мне и заберет их? Я мог, конечно, послать ему чек, но мне хотелось увидеться с ним, в последний раз поговорить с человеком, который, сам того не ведая, навсегда переменил мою жизнь.
Майк приехал в «Эль–Монако», беззаботный, веселый. Выглядел он на редкость хорошо, особенно если учесть, через что ему пришлось пройти. Поговаривали, что с ним уже судится целая орава кредиторов, однако Майк оставался таким, каким был всегда – спокойным и клевым. Я знал, что он выйдет из этого положения с честью, такой уж ему был присущ дар. Я сказал Майку, что и мне, наверное, следует ждать неприятностей от местной публики. Майк ответил, что я могу не волноваться: перед тем как покинуть Бетел, он и его партнеры обо всем позаботятся.
Еще до начала фестиваля Майк пообещал городскому совету оставить город в виде лучшем, чем тот имел до появления вудстокцев,. И слово свое, как всегда, сдержал. Он набрал на фестивале три тысячи добровольцев, которые остались в Бетеле, чтобы привести в порядок ферму Макса и каждую улицу города. Добровольцы собирали брошенные зрителями консервные банки, одеяла, одежду, обувь и много чего еще. Когда они закончили свою работу, Бетел просто сиял.
Мы с Майком обнялись на прощание. В то время ни он, ни я и ведать не ведали, что вскоре Вудсток станет культурным символом. И прежде, чем мы снова встретились – на Манхэттене, где был устроен прием для всех создателей Вудстока, – прошло двадцать лет. Мы вместе выступили в нескольких телевизионных и радио программах, угощая зрителей и слушателей рассказами о Вудстоке. Однако в тот летний день 69 года мы, разумеется, не знали, что припасло для нас будущее.
Следующие две недели мы с папой провели, прибираясь в мотеле, а когда привели его в порядок, оба поняли, что делать мне в Бетеле больше нечего. Я уложил одежду и образцы моих работ в новую, купленную на заработанные во время Вудстока деньги, машину – «кадиллак», – закрыл багажник и попрощался с папой и мамой.
– Ты поступаешь правильно, Элли, – сказал папа. – Все у тебя будет хорошо. И у нас тоже. А если какой–нибудь подозрительный тип станет расспрашивать о тебе, я отвечу – какой еще фестиваль? Кто такой Эллиот Тайбер? Я – Джек Тейхберг и никакого такого фестиваля знать не знаю. Gei gezunta hei, сынок. («Поезжай и будь здоров» на идише.) Я горжусь тобой.
Через две недели я уже был в Голливуде, штат Калифорния, где получил работу декоратора интерьеров. Меня приняли также в профессиональный союз художников, занимавшихся декорациями фильмов, и я надеялся, что это позволит мне сделать карьеру в кино. Однако у судьбы имелись другие планы. Восемь месяцев спустя, в мае 1970–го, мне позвонила сестра: папу положили в больницу, сказала она, у него рак толстой кишки. Врачи говорят, что долго он не протянет.
Я помчался в Бетел и нашел папу в больнице Монтичелло, – лежавшим в кислородной палатке и почти не приходившим в сознание. В следующие несколько недель я регулярно навещал его. Большую часть времени мы проводили в молчании, я просто сидел рядом с папой и держал его за руку. Но однажды, в конце июня, я, уже собравшись уйти, вдруг почувствовал, как его ладонь сжала мою, и с удивительной силой. Я прижался ухом к пластиковому пологу палатки, чтобы лучше расслышать его шепот.
– Мой мальчик, сынок, – начал он. – Я люблю тебя. Я все о тебе знаю. О твоей жизни, о твоих друзьях. Я просто хочу, чтобы ты знал – я считаю это правильным. И надеюсь, ты найдешь человека, с которым будешь счастлив.
Он взглянул мне в глаза с одобрением и любовью, покивал.
– И еще, у меня есть к тебе просьба. Когда я умру, похорони меня в таком месте, с которого виден Вудсток. Знаешь маленькое еврейское кладбище неподалеку от фермы Макса? Вот там я и хочу лежать. Фестиваль был лучшим, что случилось в моей жизни, и это твоя заслуга.
– Нет, пап, – ответил я. – Наша. Твоя и моя.
Мы замолчали, и я вдруг вспомнил о вопросе, который мне всегда очень хотелось задать ему.
– Пап, – сказал я. – Почему ты столько лет оставался с мамой? Ты всегда так уставал. Почему ты ни разу не сказал ей, чтобы она перестала изводить тебя своими придирками?
– Я люблю ее, – прошептал он. Это были последние слова, какие я от него услышал. На следующий день папа умер.
Когда я сообщил о его смерти маме, с ней случился истерический припадок.