W или воспоминание детства
Шрифт:
Таким образом, соревнования бывают четырёх видов. На самой нижней ступени — классификационные чемпионаты, в которых Атлеты одной деревни борются за право участия в междеревенских встречах.
Потом следуют местные чемпионаты, на которых встречаются спортсмены смежных деревень; их всего четыре: W против Норд-W, W против Вест-W, Норд-W против Норд-Вест-W, Вест-W против Норд-Вест-W.
Затем «отборочные», на которых встречаются спортсмены несмежных деревень: W против Норд-Вест-W и Норд-W против Вест-W.
И наконец — Игры. Как уже говорилось, число их три: Олимпиады, которые проводятся один раз в год, Спартакиады, которые проводятся один раз в три месяца и к которым, в виде исключения, допускаются Атлеты, не прошедшие классификационного отбора в своих деревнях; Атлантиады,
Даты Игр устанавливаются Центральным Правительством. Остальные соревнования организуются по принципу вызова: каждое утро, во время тренировочной разминки, Атлет одной из деревень, выбранный накануне вечером своим спортивным руководителем, отправляется против узаконенного движения и бросает вызов первому встречному атлету. Перед ним открываются три возможности: Атлет, которому он бросает вызов, — из его собственного лагеря, и в этот день соревнованием будет внутренний классификационный чемпионат; Атлет приписан к одной из двух смежных деревень, и тогда это будет местный чемпионат; Атлет приписан к несмежной деревне, и тогда это будет отборочная встреча.
XV
Анри, сын сестры мужа сестры моего отца (которого я привык называть кузеном, хотя он мне не больше кузен, чем его мать Берта — тётя, Марк — дядя, Ниша и Поль — кузены) страдал астмой, и ещё до войны ему рекомендовали горный воздух Виллар-де-Лан. По этой причине все члены моей приёмной семьи, не эмигрировавшие в Соединённые Штаты (примерно две её трети), нашли убежище в Виллар-де-Лан вместе с несколькими свойственниками (я имею в виду дальних родственников) и друзьями, и довольно значительным числом людей, преимущественно, но не обязательно, евреев, прибывших со всех уголков оккупированной Франции, а иногда и из более отдалённых мест, например, из Бельгии, и заполнивших дома, семейные пансионаты и детские санатории, которыми, к счастью, Виллар был обильно укомплектован.
Моя тётя Эстер жила со своей семьёй в довольно отдалённом домике, на самой вершине большой дороги, что спускается к центральной площади Виллара и является в своей нижней части одной из двух главных, во всяком случае в коммерческом отношении, улиц посёлка. Вдоль этой же дороги, справа в низине, находились ферма де Гард, где жили Марк, брат моего дяди Давида, его жена Ада и их дети Ниша и Поль, а чуть выше, слева, дом, прозванный Иглу, где жили Берта, сестра Давида, со своим мужем Робером и сыном Анри.
Мне кажется, я знал, что такое «иглу»: жилище эскимосов, построенное из выложенных кусков льда; но вряд ли я знал значение слова «изморозь», которым называли дом, занимаемый моей тётей Эстер. До настоящей минуты, когда запоздалая автобиографическая скрупулёзность толкнула меня на поиски в разных словарях, я верил объяснению, которое, несомненно, получил когда-то, впервые спросив о значении этого слова: поэтический эквивалент зимы, ассоциирующийся одновременно с белизной снега и суровостью климата, и только сейчас я узнал, — сам удивляясь тому, как я мог так долго этого не знать, — что этим словом называется зимний туман.
О самом доме у меня не сохранилось точных воспоминаний, хотя я проезжал мимо совсем недавно, в сентябре 1970 года. Я знаю, что внутри него есть лестница с перилами, украшенными большими каменными шарами: знаю потому, что три этих шара видны на фотографии, запечатлевшей на этой лестнице одним летним днём нескольких подростков, среди которых можно узнать мою кузину Элу и моего кузена Поля.
Рядом с домом, по другую сторону дороги находилась ферма (теперь здесь расположена мастерская по производству пластмассовых безделушек), занимаемая стариком с седыми усами, носившим рубашки без воротника (те самые рубашки без воротника, в которые Орсон Уэллс любил одевать Акима Тамирова и которые для меня всегда ассоциируются с утраченным достоинством апатридов и с униженной гордостью великих князей, ставших чистильщиками сапог), о котором я сохранил отчётливое воспоминание: он пилил дрова на козлах, сколоченных из двух параллельно установленных крестовин с упирающимися в землю концами, в виде знака X, который называют «Андреевским Крестом», соединённых перпендикулярной перекладиной. Вся конструкция называлось очень просто: X.
Моё воспоминание — это воспоминание не о зрелище, а о слове, единственное воспоминание об этой букве, ставшей словом, об этом уникальном существительном, состоящем всего из одной-единственной буквы, уникальном ещё и тем, что только оно имеет форму того, что обозначает («рейсшина [6] » чертёжника произносится так же, как и буква, которую она изображает, но пишется не одной буквой «Т»), к тому же это ещё и обозначение
6
…рейсшина чертёжника — le «T'e» du dessinateur.
За домом была высокая скала, непреодолимая в лоб — я вспоминаю, что, кажется, видел, как один из моих псевдокузенов, наверняка, Ниша, победоносно взобрался на неё в этом месте, — но вполне доступная сзади, если не считать одного трудного участка под названием «труба», где за отсутствием благоприятных неровностей приходилось опираться плечами, поясницей и ладонями с одной стороны, и согнутыми ногами, с другой: этот скромный подвиг, вероятно, переполнял меня гордостью, чем и объясняется моё желание увековечить момент его свершения: на самой вершине скалы я встал в позу (одна нога чуть выдвинута вперёд, руки за спиной); эффект фотографирования снизу вверх почти незаметен, из чего можно заключить, что эта высокая скала была на самом деле совершенно средних размеров.
У меня очень короткая стрижка, на мне светлая рубашка с короткими рукавами и шорты потемнее довольно любопытного фасона: кажется, у них не было ширинки, они застёгивались на боковые пуговицы; возможно, это шорты моей кузины Элы, которые, впрочем, были мне велики, не столько в длину (сличая другие снимки, — в том числе, фотографии Анри и Поля, — я выяснил, что в те времена короткие штаны могли доходить чуть ли не до колен), сколько в ширину, что подтверждается длиной ремешка, удерживающего их на талии; у меня голые, очень загорелые ноги; кажется, мои колени соприкасались (похоже, по приезде в Виллар у меня был сильный рахит, но на фотографии это почти не заметно); на ногах белые сандалии, вероятно, из каучука или кожзаменителя; я смотрю прямо в объектив, приоткрыв рот, чуть улыбаясь; у меня огромные, слегка оттопыренные уши.
Вряд ли я жил в Изморози очень долго, может быть, всего несколько недель после приезда в Виллар, в конце весны 1942 года. Я помню, что у моего дяди был очень красивый гоночный велосипед, на котором иногда каталась Эла, а дядя мог съездить на нём в Гренобль и вернуться обратно в течение дня, что казалось мне невероятным достижением. Ещё я помню, как моя тётя делала лапшу, разрезая ножом тесто, раскатанное на деревянном столе и обсыпанное мукой, на длинные и узкие ленты, которые она затем подсушивала. В другой раз она делала даже мыло из смеси соды и говяжьего жира (добавляя, возможно, немного золы).