Я Береза, как слышите меня
Шрифт:
– О, добрые вести имею я, - наполовину по-русски говорил Павле.
– Червона Армия славно продвигается вперед, на запад...
Однажды он принес мне топографическую карту. На ней красным карандашом было обозначено продвижение советских войск к Одеру. Павле встал на колени спиной к двери и, показывая мне красную стрелу, направленную острием на Берлин, сказал:
– Скоро до нас прибудут...
В это мгновение открылась дверь и в камеру с руганью вбежал фельдфебель.
Трпинац успел спрятать карту и, сделав вид, будто закончил перевязку, молча вышел.
А
– Радостная весть - это тоже лекарство, - сказал он, предполагая в моем однофамильце мужа или родственника. Не знал дорогой Павле, что Егоровых в России, как Ивановых или Степановых!...
Трпинац иногда рассказывал мне о своей прекрасной родине Югославии. Рассказывал о своих родных и тяжко вздыхал. Сестру Мелку фашисты повесили в 1941 году. Вторая сестра Елена вместе с дочкой, в будущем народной поэтессой Югославии Мирой Алечкович ушла в партизанский отряд. Самого Павле фашисты арестовали прямо на кафедре биохимии Белградского университета, где он читал лекции студентам. В Белграде у Павле осталась жена, черноокая Милена. В Кюстринском лагере Трпинац находился с 1942 года, а до этого его мытарили по тюрьмам. Трпинац всей душой ненавидел фашизм и как мог с ним боролся. Он глубоко верил в победу Красной Армии и не скрывал этого. Вел большую пропаганду среди военнопленных против фашистов, не щадя своей жизни.
"Сестрица, помоги!"
Нужные для меня лекарства нашлись в бараке военнопленных французов, англичан и американцев, которым разрешались передачи посылок международного Красного Креста и из дома. И мало-помалу я стала поправляться. Вот тут ко мне зачастили с визитами провокаторы, изменники всяких мастей. Однажды пожаловал какой-то высокопоставленный эсэсовец, говоривший по-русски.
– Гниешь, девочка?
– спросил с наглой усмешкой. Я молча отвернулась к стене. Эсэсовец ручкой резиновой плетки постучал по моему плечу:
– О, я не сержусь, детка! Мы уважаем сильных, - и, помолчав, добавил: Твое слово - и завтра будешь в лучшем госпитале Берлина. А послезавтра о тебе заговорят все газеты рейха. Ну?..
– Эх, звери! Человек, можно сказать, при смерти, а у вас только одно на уме, - послышался звонкий голос Юли.
– Молчать, русская свинья!
– взорвался эсэсовец.
– Сам ты свинья. Немецкая!
– Сгною!
– завопил гитлеровец и выбежал из камеры.
Позднее к нам зашел Георгий Федорович. Я рассказала ему о посещении эсэсовца.
– С врагом надо хитрить, а вы вели себя как несмышленыши. Не скрою, вам будет худо, - сказал он, и тогда я призналась Синякову:
– В моем сапоге тайник. Спрячьте, пожалуйста, партбилет и ордена. Если вернетесь на родину, передайте кому следует...
Синяков ушел. А мы стали настороженно прислушиваться к каждому стуку, шороху. На душе было очень тревожно. Мы молчим, долго молчим, думая каждая о своем. Потом я, прервав молчание, попросила Юлю рассказать о том, как она попала на фронт.
– Очень просто, - начала она.
– Только окончила семилетку в своем селе Ново-Червонное на Луганщине, как началась война. Четыре брата ушли на фронт. Наше село оккупировали гитлеровцы. Ох, и страшное было время!... Нас с мамой выгнали из хаты, и мы долгое время жили в сарае. А когда пришли наши, я первым делом, захватив с собой значок и удостоверение "Готов к санитарной обороне ", полученное еще в школе, побежала к командиру части и попросилась на фронт...
– Сколько же тебе было тогда лет?
– Семнадцать.
И вот семнадцатилетний солдат Юлия Кращенко - армейский санинструктор.
Кто не помнит первого боя, кто может забыть это самое серьезное в жизни испытание? Маленькая, подвижная, она металась по полю, спешила на каждый стон, на каждый зов.
– Сестрица, помоги !
Не под силу ей, вынести большого, грузного человека. Пугают тяжелые раны, страшат молчаливые мужские слезы.
– Надорвешься, не вынесешь, - хрипит раненый.
– Ты, дядько, не беспокойся, все ладно будет, - сыплет скороговоркой Юля, напрягая последние силы.
– Я и не таких вытаскивала.
Пусть неправда, пусть это только первый бой и первый раненый, которого она выносит с поля боя. Так ему легче будет. Шаг... два... десять... Спасение. Он будет жить! И снова санинструктор слышит:
– Сестрица, помоги!
Уже не первый раненый, не пятый и не десятый... Южный Буг. Она ползет по льду. Фашисты стараются разбить тонкий лед Буга, потопить ее роту, рвущуюся на занятый ими берег. Берег крутой, вода холодная, огонь кругом, стоны, просьбы: "Сестрица, помоги.." Юля перевязывает раненых, но тащит их не в тыл, а вперед: ползти назад нельзя, снаряды разбили лед.
Рассвет встречали на высоком берегу Буга. Это было 23 февраля 1944 года. Тогда гвардии сержанта Ю.Ф.Кращенко наградили медалью "За отвагу." А потом, через несколько месяцев разгорелся бой на реке Висле, которую немцы превратили в неприступный рубеж.
Ночью группа советских воинов форсировала реку и закрепилась на противоположном берегу. Там была и Юля Кращенко. Не переставая била немецкая артиллерия, десятки фашистских самолетов бомбили крохотный пятачок плацдарма, пытаясь сбросить его в Вислу. А они стояли. Погиб командир роты.
– За Родину! Вперед!
– загремел чей-то молодой голос и умолк, на век умолк...
А они держались. Они поклялись выстоять, удержать во что бы то ни стало плацдарм. На наши прижатые к Висле позиции железными клиньями двигались колонны "тигров", "фердинандов", "пантер". Все эти трудные часы наша авиация помогала наземным войскам. Юля не знала, что там, в небе, на штурмовике женщина, с которой сведет ее вскоре общая беда.
Фашистские танки проутюжили окоп, где санинструктор Кращенко перевязывала раненых. Так она оказалась в тылу врага. А тогда, после нашего разговора с гестаповцем, к вечеру пришли два здоровых немца и, показав пальцем на Юлю, сказали: