Я болею за «Спартак»
Шрифт:
Пройдет осень, солнце скроется за кромкой горизонта, полярная ночь накроет звездным пологом и скалу Рубини, и куполы глетчера, и бухту, и зимовку. От жилого дома к радиорубке, к магнитному павильону, к складу, к бане протянут канаты, чтобы, держась за них, не плутать в кромешной тьме и не быть унесенными ураганом. Зимовщики будут выходить на крыльцо приземистого домика и подолгу наблюдать, как северное сияние сплетает и расплетает свои огненные ризы. Они будут мечтать о Большой земле, о своих близких, о «настоящей» жизни. Но, вернувшись домой, вскоре снова услышат властный зов севера. Они уже — «кадровые» полярники...
...Трюмы «Малыгина» пусты. Шлюпки подняты на палубу. После прощального обеда в кают-компании ледокола зимовщики съехали на берег и выстроились с винтовками у причала. Вращается брашпиль, и мокрый якорный канат — по-нашему, по-сухопутному, якорная цепь — вползает в клюзы, вытягивая из воды большие, разлапистые якоря. Они неподвижно повисают у бортов. Звонит машинный телеграф, вращаются лопасти гребного винта, пенные буруны бегут от кормы. Ледокол разворачивается. С берега доносится прощальный залп из винтовок, второй, третий. «Малыгин», развернувшись, идет к проливу Мелениуса. Домики и люди на берегу отступают в глубь бухты, сливаются с серыми валунами. Только доктор зимовки Кутляев провожает на моторке ледокол. Нагнувшись вперед, он не отрывает от него глаз, словно вместе с ним что-то уходит из его жизни.
«Малыгин» ускоряет ход, моторка начинает отставать, она уже далеко, но Кутляев, по-прежнему держа одной рукой румпель, прощально машет нам вслед. Лодка превращается в едва заметную точку, а затем слева наплывает плоская громада Скотт-Кельти. Прощай, бухта Тихая...
Начальник зимовки Иванов идет с нами. Остальных сменит пароход «Ломоносов», пробивающийся где-то в Баренцевом море сквозь льды.
«Ломоносов» грузился в Архангельске рядом с «Малыгиным». Когда трюмы были заполнены, на палубе стали расти штабеля ящиков, мешков, каких-то металлических предметов. По сходням провели на поводках на пароход десятка четыре ездовых собак с Камчатки. Вожак, крупный, поджарый, с разодранным ухом и шрамами на морде, шел особняком, приглядывая за порядком. Его на поводок не брали: нельзя — обидится, забастует.
Грузили живой скот. Коровы, жалобно мыча, покорно поднимались на палубу. Бык заартачился, уперся на середине сходен. Ему накинули на рога канат и стали тянуть — сначала вдвоем, потом вчетвером. Бык не двигался, стоял как вкопанный. Тогда завхоз из нового состава зимовщиков подошел к нему сзади, одной рукой ухватил хвост у самой репицы, а другой — пониже и стал крутить, словно ручку шарманки. Бык дико взревел и в три неуклюжих прыжка оказался на палубе. Вот уже не думал я, что выражение «накрутить хвоста» имеет не только фигуральное, но и прямое значение.
Завхоза звали Фридрих Ницше. Совпадение имен было неожиданным: что могло быть общего у завхоза советской зимовки, рослого, спокойного латыша, с реакционным немецким философом? Вряд ли энергичное кручение бычьего хвоста могло считаться применением лозунга «падающего подтолкни», который проповедовал настоящий Ницше: бык отнюдь не был падающим, он крепко стоял на ногах... Потом я узнал, что фамилия Ницше нередко встречается у латышей.
Прельщенный полярной экзотикой «Ломоносова», я стал подумывать, не пересесть ли на него, и послал запрос в «Известия». Заведующий отделом культуры Марк Живов, тертый газетчик, маленький, худенький, с черными с проседью волосами, спокойный, с чуть ироническим взглядом, прекрасный товарищ и наставник начинающих журналистов, двумя словами разрешил мои сомнения: в ответной радиограмме я прочел: «Оставайтесь «Малыгине». Редакцию интересовал туристический рейс, а не ломоносовская экзотика.
Когда погрузка подходила к концу, на молу появился молодой парень в белом полотняном пиджаке и белых штанах. В таком костюме москвичи по воскресеньям ездят в гости на дачу. Под мышкой у него была толстая папка. Это был начальник новой смены зимовщиков. Поднявшись на палубу, он
— Все получили?
— Порядок! — ответил Фридрих Ницше.
Парень уселся на плоскую крышу невысокого кубической формы камбуза, раскрыл папку и принялся проверять какие-то ведомости. Погрузка была окончена, началась обычная процедура отплытия. «Ломоносов» загудел, стал отваливать от мола, развернулся, пошел вниз по реке. Над ним розовело закатное северное небо, и на его фоне выделялась невозмутимо спокойная фигура сидевшего на камбузе начальника зимовки, что-то отмечавшего карандашом в ведомостях.
«Никакой романтики!» — говорила, казалось, эта фигура. — «Просто я отбываю к месту моей работы».
Нет, не зря назвал через несколько лет Борис Горбатов свои полярные очерки «Обыкновенная Арктика»... А быть может, не будем совсем «упразднять» романтику — полярную и всякую другую, — может быть, тому парню в белом костюме при всей его энергии и деловитости не помешала бы небольшая ее доза?..
...На этот раз «Малыгин» шел не узким проливом Миерса, а Британским каналом. Снова проходили мимо нас с обоих бортов бастионы базальтовых мысов и сползающие к морю глетчеры, но теперь мы уже знали, что это только прибрежная бахрома и что за ней поднимаются снежные полушария ледниковых щитов, похожие на замерзшие, наполовину погруженные в море планеты.
Мы идем на север к острову Рудольфа, идем то по чистой воде, то кроша ледяные поля.
У одного из островов пришвартовалась промысловая шхуна. Охота, очевидно, была удачна. На вантах висят тюленьи шкуры. Охотники, бородатые, широкоплечие, в высоких тяжелых сапогах, и матросы вылезают из кубриков и, выстроившись у поручней, машут нам шапками. Из камбуза выглядывает кок, срывает с головы поварской колпак, размахивает им. Чертков с мостика что-то кричит на шхуну в рупор. Впервые видим на его лице улыбку.
Минуем остров Джексона. С левой стороны цепь островов кончается, впереди открытое море, Северный Ледовитый океан.
Справа показывается Земля Рудольфа, самый северный остров архипелага. Он весь покрыт огромным глетчером, полого сползающим к берегу. Вдали вырисовывается в небе его ровный белоснежный купол. У берега глетчер обрывается к воде отвесной ледяной стеной, зеленой, в светлых прожилках. Она искрится на солнце, у ее подножия ожерельем дрейфуют айсберги. Эта ледяная стена образует семикилометровую дугу бухты Теплиц. Два бурых мыса угрюмо сторожат ее слева и справа. Только в одном месте виден прорыв в ледяном барьере, и к воде сбегает небольшой базальтовый пляж. Только здесь возможна высадка.
Когда я теперь, через тридцать с лишним лет вспоминаю рейс на «Малыгине», самой яркой картиной в моей памяти встает остров Рудольфа — уходящий в туманную даль матово-белый купол глетчера, искрящиеся ледяные обрывы и ожерелье айсбергов у их подножия...
...Бухта забита льдом, «Малыгин» бросает якорь в километре от берега. По штормтрапу спускаемся на лед. В руках у нас длинные шесты. Мы держим их перед собой, как балансирующие на проволоке акробаты Если льдина под нами перевернется, шест ляжет концами на соседние льдины, и мы не уйдем под воду. Осторожно идем к берегу. Оказывается, это довольно трудная наука — ходить по разреженному льду. Останавливаемся перед широким разводьем. Начальник зимовки Иванов, опытный полярник, шестом подгоняет к середине полыньи небольшую льдину, ступает на нее и, прежде, чем она уходит под воду, перепрыгивает через разводье. Следуем его примеру и понемногу набираемся уверенности. Старушка Дрессер не отстает от нас. В трудных местах ей галантно помогает профессор Визе. И все-таки не обошлось без небольшой катастрофы. Зибург провалился в ледяную воду. Шест задержал его, из воды торчали его плечи и испуганная физиономия. Отдуваясь, он молча ждал помощи. С трудом вытащили его на лед. В сопровождении матроса он возвращается на «Малыгин».