Я буду любить тебя...
Шрифт:
— Неужели ваш корабль был так велик? — спросил Пэрдайс, в то время как по толпе пробежал восхищенный ропот, перемежаемый громкими ругательствами.
— У меня был очень большой галеон, — ответил я со вздохом сожаления по поводу столь тяжкой потери.
На миг воцарилось молчание и все уставились на меня.
— Галеон… — тихо повторил Пэрдайс.
— Те, кто плавал на нем вчера, нынче лежат на дне морском, — продолжал я. — Увы! Там же покоятся сто тысяч золотых песо, три тысячи слитков серебра, десять корзин жемчуга, несметное количество драгоценностей и много золотой и серебряной парчи. Очень богатый был приз [111] !
111
Приз — захваченное судно с грузом.
Обступившие меня пираты с шумом втянули в себя воздух.
— И все это теперь на морском дне? — вопросил Рыжий Джил, с вожделением глядя на волнующееся море. — И не осталось ни одного песо, ни одной малюсенькой жемчужинки?
Я покачал головою и испустил глубокий вздох.
— Моих сокровищ больше нет, — сказал я, — и нет тех славных ребят, с которыми я их захватил! Я — капитан, не имеющий ни корабля, ни команды, а вы, друзья, насколько я понял, команда с кораблем, но без капитана. Мне кажется, вытекающий отсюда вывод вполне очевиден.
Они воззрились на меня с разинутыми ртами, затем послышалась забористая брань. Рыжий Джил разразился свирепым хохотом, а Испанец посмотрел на меня точь-в-точь как дикий кот перед прыжком.
— Так вы, значит, желаете стать нашим капитаном? — спросил Пэрдайс, подобрав с песка еще одну ракушку и поместив ее на ладонь, нежную и маленькую, как у женщины.
— Лучшего вам все равно не найти, — заметил на это я и промурлыкал какой-то мотивчик, после чего объявил: — Я — Керби! — И замолчал, ожидая, что за этим воспоследует.
Минуты две в этой части подлунного мира слышались только плеск волн и гомон кружащих в небе чаек. Затем окруживший меня полуголый сброд завопил: «Керби!», но тройка главарей к этому воплю не присоединилась.
Тот, что походил на джентльмена, поднялся с песка, па котором сидел, и отвесил мне низкий поклон.
— Добро пожаловать, благородный капитан, какая приятная встреча! — произнес он елейно. — Вы, разумеется, помните меня, ведь я имел честь быть с вами под Маракайбо, когда вы потопили столько испанских галеасов. С тех пор прошло пять лет, однако вы, я вижу, помолодели на десять лет и выросли на три дюйма.
— Как-то раз, когда я высадился на Багамах, мне удалось найти тот чудотворный источник, который тщетно искал де Леон, — отвечал я. — Его вода имеет замечательное свойство: хотя вечной молодости она и не дает, однако возвращает утраченную.
— Какой действенный напиток, — заметил он все с той же задумчивой грустью. — Я вижу, он изменил цвет ваших глаз с черного на серый.
— У него есть одно удивительное достоинство, — ответствовал я, — под его воздействием черное начинает казаться белым.
Громила в женской накидке протиснулся из задних рядов в передние.
— Никакой он не Керби! — заорал он. — Он такой же Керби, как я! Я знаю Керби, я плавал с ним от Летних островов до Картахены и обратно! Этот гад хочет нас надуть, сейчас я вырежу у него сердце!
Он метнулся ко мне, держа в руке длинный нож, и тут я быстрым движением выхватил шпагу.
— Ты смеешь говорить, что я не Керби, паршивый пес? — вскричал я и продырявил ему плечо.
Он повалился как сноп, и его собратья тотчас же с ревом кинулись ко мне.
— Терпение, терпение, господа! — повысив голос, остановил их Пэрдайс. По его глазам было видно, что все происходящее его действительно забавляет. — В самом деле, тот капитан Керби, которого знавали мы, я и наш общий друг, который в данный момент лежит на земле, был довольно приземист и черняв как ворон, к тому же лицо его пересекал шрам, так что у него не хватало части губы и верхней половины уха. Между тем джентльмен, заявивший, что он Керби, не имеет ни одной из этих примет. Однако мы с вами, господа, люди непредвзятые и великодушные, и разумные доводы могут нас убедить.
— Сначала ему придется убедить мой палаш! — зарычал Рыжий Джил.
Я повернулся к нему.
— А если мне это удастся, что тогда? — спросил я. — Что вы скажете, если я вдобавок сумею убедить также и вашу шпагу, сеньор Испанец, и вашу, сэр Черный Камзол?
Испанец смерил меня взглядом.
— Я был лучшей шпагой Лимы, — сказал он надменно. — Вам никогда не убедить ни меня, ни мой толедский клинок.
— Пусть попробует убедить Пэрдайса, — крикнул могильщик с разбитой головой. — Ведь по этой части наш Пэрдайс не мастак.
По хохоту, встретившему это предложение, и по раздавшимся вслед за тем выкрикам я понял, что верно как раз обратное: Пэрдайс — фехтовальщик отнюдь не из последних.
— Если я сражусь со всеми тремя по очереди и выйду победителем, вы признаете, что я Керби?
Пэрдайс с задумчивой улыбкой взглянул на раковину, которую держал на ладони, поднял ее так, чтобы луч света прошел сквозь тонкий розовый перламутр, а потом пальцами раздавил ее в пыль.
— Да, клянусь преисподней! Если вы одержите победу над палашом Рыжего Джила, первым клинком Лимы и шпагой Пэрдайса, то можете именовать себя хоть дьяволом, если вам угодно, и мы все признаем, что так оно и есть.
Я вскинул руку.
— Бой будет честным?
И вся банда прожженных негодяев истово поклялась, что мне придется драться только с тремя из них, а остальные не вмешаются. К этому времени они уже смотрели на предстоящую схватку как на развлечение, куда более занимательное, нежели травля медведя или бой быков. В натуре моряков, будь то люди честные или отъявленные головорезы, есть некая ребячливость, из-за которой бывает нетрудно изменить владеющее ими настроение, подчинить их своей воле и ублажить. Ветер их страстей быстро меняет румбы; в одно мгновение на вас обрушивается ураган, а в следующее веет веселый летний ветерок. Как-то раз я наблюдал, как сущая безделица обратила экипаж, готовый вот-вот поднять бунт, в добродушную беспечную толпу, которая и мухи не обидит, разве что ветер опять переменится. Так получилось и сейчас. Пираты расположились кругом под ярким солнышком на белом песочке, кто на корточках, кто на коленях, кто стоя. Жилистые руки, во все поры которых должна была бы въесться кровь, они сплели на коленях или уперли в бока, их рожи расплылись в довольных ухмылках, а глаза, видевшие множество неописуемых злодейств, заблестели в предвкушении удовольствия, как у театральной публики, ожидающей выхода актеров.