Я буду любить тебя...
Шрифт:
Иногда нахальство — самое верное оружие, во всяком случае, в этот раз оно сослужило мне добрую службу.
Восхищенно бранясь и крякая, пираты остались на месте, одни стали спускать на воду шлюпки, другие принялись раздевать тело Рыжего Джила. Пэрдайс, Испанец, двое могильщиков и громила, которого я ранил в плечо, проворно зашагали следом за мной.
Когда я и эта пятерка подошли к потухающему костру, все сидевшие вокруг него тотчас вскочили на ноги.
— Спэрроу, — непринужденно начал я, — нам, как всегда, везет! Я встретил здесь компанию флибустьеров и открыл им, что я тот самый Керби, которого несправедливый свет называет гнуснейшим из неповешенных разбойников. Я также рассказал, как галеон, захваченный мною несколько месяцев тому назад, затонул вчера вместе со всей командой, так что в живых не осталось никого, кроме нас. Я убедил этих джентльменов избрать меня своим капитаном, и мы сейчас же садимся на корабль и отправляемся обратно в Вест-Индию, откуда нам и не следовало уходить. Не смотрите на меня так, Спэрроу, вам не о чем беспокоиться: вы остаетесь моим старшим помощником и правой рукой.
Тут я обернулся к пятерым разбойникам, составлявшим мой эскорт:
— Джентльмены, перед вами мой старший помощник, Джереми Спэрроу. Он сильно увлечен богословием, но это нисколько не умаляет его влечения к галеонам и прочим испанским судам. А это — Дикон Димон, он был у меня матросом. Вот этот джентльмен без шпаги — мой пленник, я захватил его на последнем из потопленных мною кораблей. Каким образом он, англичанин, очутился на испанском барке, я выяснить не успел. Дама также является моей пленницей.
— Право же, по справедливости это мы должны быть ее невольниками, ибо она берет в плен все мужские сердца, — молвил Пэрдайс, низко кланяясь моей несчастной пленнице.
Пока он произносил эти слова, в наружности пастора произошла разительная перемена. Его серьезное, суровое, прорезанное глубокими морщинами лицо разгладилось и помолодело само малое лет на десять, в глазах, которые совсем еще недавно были полны возвышенных слез, заплясали озорные чертики, строгие губы обмякли и растянулись в бесшабашной ухмылке. Голову в ореоле пышных седых волос он развязно склонил набок; теперь и лицо его, и поза, и весь облик излучали шельмовскую веселость, совершенно не поддающуюся описанию.
— Черт побери, капитан! — вскричал он. — Вам опять повезло! Вот помяните мое слово, скоро родится поговорка: «Удачлив, как Керби!» Подумать только, вы снова капитан, я снова ваш помощник, у нас снова есть корабль и мы снова будем
Просторы бороздить, Испанцев крепко бить, А ну, возьмемся дружно, Чтоб всех их потопить!— Тьфу, пропасть, не могу петь — такая сушь в глотке! Чтобы как следует ее промочить, мне, наверно, потребуется весь херес, который мы захватим на следующем галеоне!
Глава XXIII
В которой мы пишем на песке
День за днем ветер наполнял наши паруса и пел в снастях, и день за днем мы плыли по синим волнам к островам юга. Мир вокруг дышал сладкой истомой, казалось, он был слишком ленив и безучастен, чтобы замышлять дурное. Мы, заброшенные странной прихотью судьбы на пиратский корабль, держали наши жизни в наших руках и пребывали в такой близости от смерти, что в конце концов стали ее презирать. У нас не было времени размышлять, нужно было смеяться и смешить других, угрожать и бахвалиться, часто разлучать шпагу с ножнами, изображать полную беззаботность и всегда оставаться настороже: изо дня в день, каждую минуту. Корабль превратился в театральную сцену, и мы, актеры, были достойны самых бурных аплодисментов. О том, сколь хороша была наша игра, свидетельствовал тот факт, что, когда судно достигло Вест-Индии, я все еще был капитаном, пастор — моим помощником, а оказавшаяся на борту женщина не понесла ни малейшего урона — напротив, ее чтили, словно королеву. Самая просторная каюта была отдана ей, ют тоже стал ее владением — там она гуляла; мы воздавали ей фантастические почести, снимали перед нею шляпы, кланялись, потом церемонно пятились назад. Мы были ее личной охраной — гвардейцами королевы — я, и милорд Карнэл, и Спэрроу, и Дикон. Мы все стояли между нею и командой корабля.
Мы делали все, что могли, и оказалось, что можем мы очень многое. Когда я вспоминаю, какие песни распевал пастор и как он, сидя верхом на пушке, смешил до колик развалившихся на палубе пиратов, заставляя свой голос звучать то из трюма, то с кормы, то с верхушки мачты, то от золоченой русалки на носу, я не могу удержаться от смеха. Иногда для него расчищали место, и он играл перед пиратами, как когда-то перед публикой в партере театра. Они хохотали, плакали, восторженно ругались — все, кроме Испанца, который всегда был мрачен как туча, и Пэрдайса, который только улыбался, словно томный лорд, наблюдающий за представлением из боковой ложи. Длинными праздными днями, когда снасти гудели под ветром, будто огромная волынка, и в небе не виднелось ни облачка, а до галеонов все еще было далеко, пираты играли в кости и пили вино. Дикон играл вместе с ними и учил их ругательствам и проклятиям, которые были в ходу в наемных отрядах, воевавших в Нидерландах. Дневную выдачу вина членам команды я приказал ограничить, а когда они злились и хватались за ножи, я всем своим видом показывал, что мне на это наплевать. Для них это был своего род каприз, забава, которой они никак не могли натешиться: делать вид, будто они плавают под началом Керби. И чтобы не испортить потехи, пока она превосходила занимательностью любую другую, они продолжали повиноваться мне, как если бы я и в самом деле был этим свирепым морским волком.
Между тем время шло, хотя и еле-еле, и мы наконец достигли Багамских островов, рубежа обширных охотничьих угодий испанцев и флибустьеров, границы царства красоты, злодейства и страха. Мы не спеша плыли мимо островов, высматривая добычу.
Море было синим-синим и только по утрам и вечерам вспыхивало кроваво-красным, или разливало по своей тихой глади все золото Индий, или превращалось в безбрежный бледно-зеленый луг, расцвеченный там и сям аметистовыми бликами. Когда наступала ночь, оно как зеркало отражало большие и малые звезды, словно попадая в золотую сеть, раскинутую от горизонта до горизонта. Корабль взрезал эту сеть и оставлял за собой белый огненный след. Воздух благоухал, острова были несказанно прекрасны, покинутые и испанцами, и индейцами, покрытые густыми зарослями со множеством змей. Рифы, лагуны, сверкающие на солнце пляжи, зеленые веера пальм, пурпурные птицы, мириады цветов — мы словно хмелели от пестроты красок, ароматов, жары, от чудес этого фантастического мира. Иногда в хрустальных прибрежных водах мы проплывали над садами морских богов и, глядя вниз, видели под собою алые и лиловые цветы и колышущиеся тенистые леса, где вместо колибри сновали радужные рыбки. Однажды мы увидали затонувший корабль. Кто знает, сколько золота подарил он и без того несметно богатому океану и сколько мертвецов покоится под его разъеденными тлением палубами. От нашего судна бросались врассыпную разноцветные рыбешки, золотистые, испещренные алыми крапинками и полосами, серебристо-фиолетовые. Рядом, сопровождая нас, плыли дельфины, тунцы, проносились летучие рыбы. Порой с островов прилетали стайки маленьких птичек, а временами вода покрывалась пышными тускло-красными цветами — это были медузы, выглядевшие как цветы и жалившие как крапива. Если случалось налететь буре, то, побесновавшись и попугав, она скоро уносилась прочь, и море снова смеялось. А когда солнце садилось, на востоке всходила такая луна, что ее сияния хватило бы, чтобы осветить все до единого королевства эльфов и фей. Упоительная, полная неги красота царила здесь, безраздельно властвуя над морем и островами.
Но люди, и мы среди прочих, являлись сюда для и хоты, а не для того, чтобы собирать цветы. Изо дня и день мы высматривали, не покажется ли где испанский парус — неподалеку пролегал путь золотых и серебряных караванов, и от них могли отбиться одинокая каравелла, галеас или галеон. Наконец в прозрачной зеленой бухте безымянного островка, куда мы зашли за водой, нам попались два карака [112] , пришедшие туда с той же целью, с грузом дорогих тканей и драгоценностей. Еще через неделю в проливе между двумя островками, похожими на окрашенные солнцем облака, нам повстречался огромный галеон. Мы бились с ним с восхода до полудня, продырявили ядрами его корпус, подавили пушки, затем взяли его на абордаж и обнаружили в трюмах много золота и серебра. Когда битва окончилась и сокровища были перегружены на наш корабль, мы четверо встали плечом к плечу на палубе медленно уходящего под воду галеона, загораживая собой толпу пленных: мужчин, которые храбро сражались, бледных священников и дрожащих женщин. Те, к кому мы стояли лицом, пребывали в отличном расположении духа: у них было и золото для азартных игр, и богатые одежды, и пленники, над которыми можно было покуражиться. Но когда я приказал испанцам спустить на воду шлюпки и плыть к одному из ближайших островов, захватив с собой священников и женщин, настроение команды тут же изменилось. Мы пережили ту бурю, хотя я до сих пор не понимаю, как это нам удалось. Я действовал так, как действовал бы на моем месте Керби: орал на экипаж, точно на свору непослушных собак, обращал острие шпаги то туда, то сюда, грозя прикончить любого, кто сунется, в общем вел себя так, будто мне сам черт не брат и я убежден в полной своей неуязвимости. Милорд стоял рядом со мною, угрожающе размахивая абордажной саблей, а Дикон, вторя мне, сыпал ругательствами и как дубинкой размахивал своей длинной шпагой. Но спас положение преподобный Спэрроу. В конце концов разбойников одолел смех, и Пэрдайс, выступив вперед, побожился, что такой капитан и такой помощник стоят того, чтобы ради них оставить в живых тысячу испанцев. Чтобы сделать приятное Керби, продолжал он, команда па сей раз изменит своему старинному правилу и отпустит пленных, хотя нельзя не признать, что это очень странно: ведь Керби имеет обыкновение запирать всех пленников в трюме, а затем поджигать их корабль. По окончании этой речи Испанец вскипел и прыгнул на меня как рысь. Пэрдайс подставил ему ножку, и он растянулся на палубе. Пираты опять загоготали, и когда он попытался броситься на меня еще раз, удержали его силой.
112
Карак — вооруженный торговый корабль больших размеров.
Стоя на палубе тонущего галеона, я смотрел, как лодки, переполненные испуганными людьми, устремляются в сторону острова. Чуть позже, когда я вернулся к себе на полуют, абордажные крючья отцепили, и между кораблями стала быстро шириться синяя полоса воды, я взглянул на пиратов, толпящихся внизу, на шкафуте, и вдруг ясно понял, что конец нашего представления уже близок. Я не мог знать, сколько дней, недель, часов пройдет, прежде чем огни в театре погаснут, быть может, они догорят до следующего боя, но затем короткая трагикомедия придет к развязке.
Я отвернулся и, сойдя с полуюта, повстречал у подножия трапа Спэрроу.
— Я бранил этих разбойников, пока у меня волосы не стали дыбом, — уныло сказал он. — Господи, прости мне мое прегрешение! Мне пришлось согнуть в кружок три железных полупики, чтобы показать этим нечестивцам, что с ними будет, если они станут слишком сильно меня искушать. А еще я спел им все скабрезные и кровожадные песни, какие только знал, когда еще был нераскаявшимся грешником. Я переходил от роли головореза к роли шута, пока у этих каналий не отвисли челюсти. Боюсь, я навсегда погубил свою душу, но могу поручиться — сегодня у нас мятежа не будет. Хотя, может быть, он разразится завтра.