Я диктую. Воспоминания
Шрифт:
«Дробление» — несомненно реальный процесс, о нем рассуждают писатели, о нем пишут в газетах и журналах, о нем говорит и Сименон. Но противоположный процесс — сплочение масс, создание «коллективов», организованно отстаивающих свои права, в том числе и право на то, чтобы каждый мог оставаться личностью, — в его произведениях пока не зафиксирован.
На страницах воспоминаний не раз появляются заявления Сименона о своей аполитичности. Еще бы! Ему хорошо известна политика буржуазная, политика капиталистических государств и партий, представляющих власть имущих. Она отключена от нравственной сферы, в ней не действуют моральные принципы и запреты, и поэтому Сименон отмежевывается от нее.
Аполитичность аполитичностью, но Сименон ясно отдает себе отчет в том, что сама история (как это было во времена фашистского мятежа в Испании или в годы Народного фронта во Франции) потребует «от каждого, в первую очередь от писателей, быть ангажированными». И когда повороты буржуазной политики, деяния буржуазных политиканов становятся особенно отвратительными, у него вырывается крик: «Неужели во Франции не найдется никого, чтобы написать новое «Я обвиняю»?» И потом, если бы в его романах не было этого желания помочь человеку, чувства ответственности за его судьбу, значительная доля их нравственной и художественной силы пропала бы.
Время не стоит на месте, и в 1974 году Сименон готов послать своего тринадцатилетнего сына Пьера с его товарищами на улицу — разделить с другими ответственность за происходящие события.
«С раннего детства, — говорит Сименон, — я был бунтарем, бунтарем против уродства, бунтарем против несправедливости, против эксплуатации человека человеком, бунтарем против лжи организованного общества и особенно против лицемерия». Романы Сименона — свидетельство этого бунта, бунта против… Но за что? За кого?
Конечно, за «маленького человека», за то, чтобы ему спокойно жилось на земле. И другой ответ, который дает Сименон на поставленные вопросы: во имя свободы, прежде всего свободы личности.
Таким образом, писатель оказывается между двумя исключающими друг друга позициями: исповедуемой им устаревшей религией индивидуализма и деятельной любовью и уважением к человеку. Но будем справедливы: в своем творчестве Сименон, несмотря на заявление о том, что «ангажированность» вызывает у него страх, выступает прежде всего как писатель «ангажированный» — во имя человека, во имя его будущего.
Что же касается свободы в том реальном мире, в котором Сименон живет сейчас, сегодня, писатель не строит никаких иллюзий: «Я упорно ищу, какие права нам еще остаются, и нахожу очень небольшое их количество, чтобы не сказать ни одного». Это утверждение приобретает свой точный смысл на фоне, например, гимна современной западной цивилизации, который слагает другой французский писатель — Ф. Нурисье: «Никогда люди… не были столь свободны и защищены, как на нашем маленьком Европейском континенте».
Книги цикла «Я диктую» дают богатую пищу для размышлений о литературе, в первую очередь о романах самого Сименона, о «творческой лаборатории» писателя. Вместе с их автором, мысленно возвращающимся к различным моментам своей творческой деятельности, мы можем проследить становление писателя — от ранних повестей и рассказов начала 20-х годов к романам о Мегрэ, в которых детектив уже освобождается от оков внешней развлекательности, к социально-психологическим романам.
К этим романам Сименон шел далеко не таким простым путем, как полагали некоторые из его критиков. Легенда о писателе, создающем свои книги чуть ли не поточным методом, — одна из наиболее устойчивых легенд о Сименоне. Ученичество его было, однако, долгим. Известно, что до того, как он познакомился со многими произведениями французской литературы, он пережил увлечение русской литературой, влияние которой ощутимо в его романах на протяжении всей жизни. Имена русских классиков мы не раз встречаем на страницах его воспоминаний. «В 16 лет, — пишет он, — я читал русских писателей, точнее, поглощал Пушкина, Достоевского, Гоголя, Толстого, Горького и многих других. Не знаю, когда я спал. Все свободное время я проводил за книгами». Без рассказов Чехова трудно представить себе не только «Человека с собачкой», но и ряд других романов Сименона, без «Шинели» Гоголя, которой Сименон не перестает восхищаться, — разработку им темы «маленького человека». Гоголь вообще занимает совершенно особое место в сознании Сименона. «Я перечитывал Гоголя, которого считал и до сих пор считаю величайшим русским романистом» — характерное признание, в свете которого было бы небезынтересно взглянуть на многие романы французского писателя.
У Достоевского и Толстого учился Сименон проникновению во внутренний мир человека. Гениальная повесть Толстого «Смерть Ивана Ильича» определила пафос и направленность романа «Колокола Бисетра», современного «западного» варианта истории человека, который перед лицом смерти мучительно сознает, что «вся его жизнь была не то».
Можно без преувеличения сказать, что именно русская литература предохранила Сименона от воздействия литературы модернистской, способствовала его становлению как писателя-гуманиста, верного реалистическим традициям. Размышляя о взаимоотношениях литературы и изобразительных искусств, Сименон отмечал близость своего творчества к исканиям и достижениям художников-реалистов. Близость с живописью была нарушена с появлением «различных видов так называемого абстрактного искусства». Сименон ставит закономерный вопрос: «Не является ли новый роман, роман без романа, о котором много говорят… эквивалентом этого искусства? Я хотел бы, — добавляет он с иронией, — понять его, загореться энтузиазмом, не превратиться в реакционера. Мне это не удается… Параллелизм моего творчества, моей жизни с живописью внезапно прервался».
Среди своих учителей Сименон называет У. Фолкнера и Д. Конрада. Литературоведам еще предстоит определить, в чем именно проявилось их влияние на творческую манеру Сименона. Во всяком случае, можно предположить, что, создавая свои «морские» романы, писатель опирался на художественный опыт Д. Конрада.
Сименон хорошо знал и французских авторов; особым его вниманием пользовались Монтень, Стендаль, Бальзак, Пруст. С Бальзаком его сближает, в частности, глубокое понимание связей человека с миром вещей, в котором он живет. Еще более важно общее с Бальзаком ощущение драматичности повседневной, будничной жизни. Происходящие за стенами заурядных буржуазных домов драмы оказываются страшнее старинных драм «плаща и кинжала». В судьбах своих героев Бальзак показывал не те драмы, что «разыгрываются при свете рампы, в расписных холстах, а драмы, полные жизни и безмолвные, застывшие и горячо волнующие сердце, драмы, которым нет конца» [4]
4
Бальзак. Собр. соч. в 15 томах, М., 1952, т. 3, с. 13.
Словно обдумывая слова Бальзака, Сименон пишет: «Подлинные человеческие драмы происходят чаще всего в рамках семьи… У этих драм не всегда бывает кровавый исход, при котором погибает один или несколько человек. Есть драмы, которые я назвал бы глухими, неразразившимися».
Сименон — один из талантливых продолжателей устойчивой во французской литературе традиции «семейного» романа, представленного в XX веке произведениями Ж. Ренара, Ф. Мориака, Э. Базена и ряда других писателей. Он вспоминает, как когда-то писал: «Роман прошлого века большей частью заканчивался свадьбой и каноническими словами: они были счастливы, у них было много детей. И я добавлял: вот с этого момента и начинается драма». Драмы семейные — конфликт между родителями и детьми, жестокая борьба за наследство, драмы ревности и измен, служебных неудач и тщательно скрываемой нищеты. После свадьбы начинаются семейные невзгоды и в «Истории одного развода», и в «Супружеской жизни» Э. Базена.
Вряд ли можно установить прямые связи романов Сименона с творчеством Пруста, которому Сименон посвящает несколько интересных страниц в своих воспоминаниях. И все же отметим, как иногда Сименон, подобно Прусту, обращается к мимолетным, беглым впечатлениям, которые, оставаясь до поры до времени скрытыми в глубинах нашей памяти, вдруг как бы всплывают на поверхность, а вместе с ними — целые пласты утраченного и вновь обретенного прошлого. «Вопреки тому, что в соответствии с логикой можно было бы думать, в нас остаются, — полагает Сименон, — не наиболее важные события, сильные эмоции, значительные встречи. Чаще всего речь может идти о беглых образах, которые не поразили нас сразу. Например, запах хлева и навоза, когда мы проходили мимо фермы». В некоторых случаях такие воспоминания становятся отправным моментом для отдельного эпизода или целого романа.