Я диктую. Воспоминания
Шрифт:
Я хотел пойти как можно дальше в познании человека, не заботясь о том, как потрафить вкусу читателей газет.
Каждый день я собирался перестать печатать свои романы в газетах. И каждый день ощущал страх.
Прав я был или не прав, но мне казалось, что, если я буду и дальше углублять мотивацию человеческих поступков, то от этого может пострадать мое психическое равновесие.
Я вспомнил Ницше, который, достигнув философских и человеческих вершин, кончил жизнь сумасшедшим. Приходили на память Ван Гог, Гоген и даже Рембрандт, умершие в нищете.
Примеров я мог бы привести еще
Короче говоря, передо мной стоял выбор. Жить так, как живу, или познавать.
Признаюсь, я не рискнул пожертвовать собой, как те, кого называл, и многие другие. У меня непреодолимая тяга к жизни — я хотел прожить несколько жизней, самых разных, а вовсе не уходить по собственной воле в рискованные изыскания.
Собственно говоря, тогда я решился на своего рода компромисс. Писать я буду со всей искренностью. Буду продолжать попытки постичь человека. Но, я бы сказал, до определенного предела, который на жаргоне летчиков называется «the point of no return» — то есть крайняя точка, откуда назад не долететь.
Я всегда старался держаться этого неустойчивого равновесия. Давать максимум себя, максимум испытать, но держать этот максимум под бдительным контролем.
Когда в семьдесят лет я решил перестать писать романы, иначе говоря, прекратить поиски человека, это произошло потому, что я почувствовал: мой лимит исчерпан.
Решился я на это не с легким сердцем, хотя и физически, и духовно мне стало легче. И теперь, размышляя, как некогда, о художниках, дошедших до края — до психиатрической больницы или до последней степени нищеты, — я порой сожалею о том давнем решении.
Мне немного стыдно за компромисс, на который я заставил себя пойти. Я стыжусь, вспоминая судьбу Ван Гога, Гогена, их собратьев, которые считали искусство чем-то вроде священнослужения.
Прав я или нет? Может быть, в противоположность им у меня никогда не было уверенности в значительности своего творчества.
У них такая уверенность была, и, несмотря на внешние обстоятельства, они не ошиблись. Понадобились годы, иной раз четверть, иной раз полвека, чтобы она получила подтверждение.
Гением я себя никогда не считал. Я воспринимаю себя как человека среди людей, может быть, несколько более чуткого, чем многие, но отнюдь не исключительного.
И потому я не только восхищаюсь великими, но и завидую им. Может быть, мне тоже нужно было согласиться на нищету, на вечную борьбу с собой и с окружающими? Может быть, тогда я чувствовал бы большее удовлетворение?
Не хочу сказать, что, как Исав, выбрал чечевичную похлебку [71] .
Деньги меня никогда не интересовали. Повторяю снова: меня всегда влекла жизнь во всех ее проявлениях.
71
Исав — библейский персонаж, сын Исаака; согласно библейской легенде, продал свое первородство младшему брату Иакову за чечевичную похлебку, когда усталый и голодный вернулся с охоты (Бытие, 25, 25–34).
Но разве Верлен, Бодлер, Эдгар По не обнаруживали жизнь в любом ничтожном уголке мира? Какой-то физик сказал, что по капле воды он мог бы воссоздать вселенную.
Мне капли воды недостаточно; на такое я, видимо, не способен и потому хотел видеть мир лицом к лицу.
Однако сейчас мне кажется, что весь мир сосредоточился в моем кабинете, в моем квартале, в небольшом, в сущности, городе, который я выбрал.
К чему же тогда было носиться по всему нашему шарику? К чему было останавливать себя, когда мне показалось, что более глубокое проникновение в жизнь грозит мне потерей душевного равновесия?
Я не могу дать ответ. Но ничего не могу поделать с тоской о судьбах тех, кто никогда не думал о себе, не стремился просто жить, а посвятил все силы творчеству, рискуя в конце концов потерпеть крах.
19 декабря 1974
Друзья порой спрашивают меня, не скучаю ли я на покое. Их удивляет, что я не появляюсь ни в Париже, ни в других городах, не летаю, как раньше, в Лондон, Амстердам, Рим, не раскатываю в поездах, а безвылазно сижу в гнезде, которое, с любовью свил в Лозанне, и ничего не делаю, только гуляю, любуюсь прохожими, деревьями, озером, читаю кое-какие газеты да журналы и живу.
Жить — я только сейчас понял это — вовсе не значит суетиться, мчаться из одного города в другой в группе туристов, где никто друг на друга не смотрит, лишь рассеянно слушают, будь то во Флоренции, Стамбуле или Кении, монотонные объяснения гида — конечно, если группа не слишком большая и ты не оказался в последних рядах.
Для меня же, после того как я долгие годы провел в подобной суете, мир сузился. И лишь теперь я начал по-настоящему понимать его.
Каждому животному необходимо жизненное пространство. И я захотел иметь свое, по моей мерке, то есть очень небольшое, чтобы можно было постоянно наслаждаться им.
Только что мы с Терезой гуляли по Судейской улице, и я обещал себе, что буду говорить совсем о другом, но забыл.
Много, слишком много говорят о первой, второй, третьей и даже четвертой старости. Я достиг третьей, и это чудесно. Естественно, у меня хуже память на недавние события. Но так ли важно помнить события, которые не задевают сокровенные струны нашего существа?
Зато недавнюю память заменила другая — о детстве, о тех годах, которые обыкновенно зовут счастливыми.
Я не хотел бы заново пережить детство, да и никакой другой период моей жизни тоже. Я хочу лишь, чтобы нынешний длился как можно дольше.
Мне случается, особенно утром, когда я принимаю душ или бреюсь, мурлыкать песни, о которых я год, а то и два не вспоминал, — старые колыбельные, вышедшие из моды народные песенки; я даже припоминаю их слова. Я никогда не говорил на валлонском, который, в сущности, является старофранцузским языком той эпохи, когда латынь мало-помалу стала изменяться. Так вот, многие вспоминающиеся мне песенки оказываются на валлонском, и я вдруг понимаю их.
Может быть, такое случается со всеми людьми? Хотелось бы. Детям я об этом не рассказываю: они не станут объяснять феномен, а решат, и, возможно, не без оснований, что я несу вздор.