Я диктую. Воспоминания
Шрифт:
Если я заговорил о старых дамах, то только потому, что по статистике восемьдесят процентов состояний в Америке находится в руках вдов или женщин, которые несколько раз разводились, а тем временем копили и копили содержание, назначенное им прежними мужьями.
У меня нет злого чувства ни к тем, ни к другим. Я только спрашиваю себя, как я мог тридцать-сорок лет назад считать подобную обстановку естественной.
Но у меня вызывает печаль и возмущение то, что такие отели все еще существуют, а главное, существует их клиентура. Мы живем в мире, где стараются сгладить, по крайней мере уменьшить разницу между развитыми и слаборазвитыми странами, между теми, кто голодает, и теми, кто может выбирать на обед самые изысканные и дорогие кушанья.
Действительно ли сокращается количество фешенебельных отелей? Я задумался об этом. Только на Елисейских полях до сих пор существуют «Клеридж» и «Крийон», а чуть дальше, на улице Камбон, «Ритц». Я уж не говорю о «Георге V», в котором останавливаются в основном кинозвезды и бизнесмены. В Лондоне, кроме «Савоя» и «Клериджа», имеется «Дорчестер», теперь уже последний отель, в который даже с деньгами не всякого пустят.
Я мог бы сказать то же самое о Нью-Йорке и других столицах мира. Это значит, что демократические тенденции, декларируемые правителями разных стран, всего лишь пустые слова, что вне обычного мира существует другой мир и, хотя теперь он кричит о себе не так громко, жизнь его не изменилась. Поэтому мне грустно. Поэтому вопреки моему желанию в душе у меня бунт.
Впрочем, для бунта хватает поводов и кроме обветшалых отелей.
Случается, что, проснувшись утром или возвратясь с прогулки в номер, я спрашиваю себя:
— Что я здесь делаю?
Выражаясь просторечно, чувствую я себя тут не в своей тарелке.
20 декабря 1975
Вчера я говорил о дорогих гостиницах и их клиентуре — старухах, обладательницах огромных состояний, драгоценностей, которых хватило бы на жизнь целой деревни, и старичках, которые хоть и впадают потихоньку в маразм, тем не менее являются президентами компаний и председателями административных советов, продолжают руководить крупнейшими фирмами мира.
Это напомнило мне о воззрениях другой эпохи, эпохи моей юности. Мы были «людьми искусства». Искусство было для нас главной ценностью. И мы считали, что неприлично ради одного мертвеца, пусть даже фараона, воздвигать пирамиду, которая, конечно, пережила века, но стоила жизни десяткам, если не сотням тысяч людей.
Подобное век за веком происходило чуть ли не на всех континентах. Ацтекские и инкские монументы были воздвигнуты не по желанию большинства, а по воле одного человека или небольшой секты, удерживавшей власть.
То же самое, увы, и с произведениями искусства более близких времен, в частности Ренессанса, когда несколько государей и кондотьеров из чистого тщеславия поддерживали знаменитейших художников.
Когда мне было двадцать лет, я то и дело слышал:
— Уничтожьте торговлю предметами роскоши, и вы тут же уничтожите кустарные промыслы вроде плетения кружев, резьбы по дереву и камню, кожевенного и кузнечного ремесел…
Помню, что тогда я был обеспокоен этим выводом. Конечно, кое-какие кустарные промыслы на некоторое время захирели. Но сейчас они возрождаются. К примеру, почтовые отделения, административные здания теперь не выглядят как тюрьмы или казармы. Для их строительства приглашают лучших архитекторов, для отделки нанимают лучших декораторов, и они выглядят если уж не роскошно, то по крайней мере светло и радостно.
Самое прекрасное в мире метро было создано не бельгийскими финансистами, которые строили парижское метро, а москвичами. Почему бы народным массам, которые в конечном итоге оплачивают все счета, не позволить себе то, что позволяли иные богачи, оплачивая красоту ради славы и личного удовлетворения?
Версаль остается достопримечательностью мирового значения и, вероятно, шедевром гармонии, но возведен он за счет голодавшего народа.
Я предпочел бы, чтобы Версаль, если он действительно необходим, построили по своей охоте маленькие люди; он служил бы местом гуляний, украшен был бы менее изощренно и зачастую не так безвкусно.
Там мочились на лестницах. Испражнялись за кустами знаменитого Ленотровского парка. Стоило ли обращаться к так называемым прославленным архитекторам и скучивать сотни придворных, мужчин и женщин, вокруг одного-единственного человека?
Это напоминает многотонные каменные глыбы, нагроможденные над трупом фараона, усыпанным драгоценностями и дорогими вещами.
Мэрии теперь не такие мрачные, как некогда. Но осталось еще много общественных зданий, которые каждому дают понять, что в обществе он всего лишь пешка и вступает туда, где обращаться с ним будут как с пешкой.
Не думаю, что огромное состояние — необходимое условие любви к искусству или прекрасному. Напротив. Многие богачи погрязли в своебразном дурном вкусе: они хорошо себя чувствуют среди кричащей показной роскоши, она дает им ощущение своего отличия от остальных людей.
Не так давно в многочисленные дорогие рестораны и ночные кабаре пускали только во фраке или смокинге.
Как-то в Париже одного из моих сыновей, с которым я договорился пообедать в ресторане при шикарной гостинице, не впустили, потому что он был в «водолазке».
Сейчас в большинство роскошных заведений пускают не только в «водолазках», но даже в джинсах: они стали униформой папенькиных сынков и дочек.
Иначе говоря, искусство зависит от отдельных личностей, но народ восприимчив к нему и готов способствовать его развитию.
Это можно видеть по телевизору чуть ли не ежедневно. Профсоюзы, левые политические группировки уже не собираются в темных, прокуренных помещениях, чуть ли не тайком, как было во времена моего детства; нет, сейчас их собрания проходят в помещениях, ни в чем не уступающих залам казино; разница лишь в том, что большинство казино старомодны, в них слишком много позолоты, но это и естественно, ведь они предназначены для определенной части общества, для которой золото — бог.
4 января 1976
Всю жизнь повсюду, и в городе и в деревне, в любой среде, среди бедных, полубедных, полубогатых и богатых, я слышал одно и то же слово:
— Папаша Луи — оригинал.
Или:
— Маркиза де 3.— оригиналка.
Существуют оригиналы разного рода. Помню пожилого человека, видимо имевшего небольшую ренту, потому что он не работал, а целыми днями рыбачил на Маасе. Для привады рыб он, прежде чем забросить удочку, набивал рот опарышами и с силой выплевывал их, разбрасывая по воде.