Я догоню вас на небесах
Шрифт:
Февральскую карточку я получил. Дошел до гаража и обратно домой с трудом, но без особых хлопот.
Расчищенные было трамвайные рельсы снова завалил снег. Кроме хлеба по карточкам стали выдавать спички. Мороз, наверно, тридцать градусов. Плевки, черные от коптилки. Волосы выпадают прядями. Их уже почти нет...
Теперь я жалел обувь, сожженную мной в печурке, - ее нужно было съесть. А вот галоши не жалел - ох как они жарко горели! У меня не было ни столярного клея, чтобы студень варить, ни горчицы, из которой, вымочив, можно было
Люди разобрали дом молочницы Марии Павловны на дрова. Я принес домой раму. С топливом стало легче. В Гавани было много деревянных домов - их разбирали. Я тащил рамы или брусья от дверных коробок, пилил на кухне.
На фронте дела шли чуть-чуть лучше. Никто на Западе не чувствовал перелома в войне, но мы в Ленинграде чувствовали, мы знали, что война, наконец, получила свое истинное направление к победе. Но мы умирали.
Сидя у печурки, я рисовал зайцев, кошек и птиц. Зайцы хорошо поддавались окарикатуриванию - лучше, чем кошки. Их можно было рисовать часами. Но я засыпал.
Я не помню, что я видел тогда во сне, но знаю одно - пища мне никогда не снилась. Пищу я видел только как бред.
Февраль подходил к концу. Я спал в какой-то мертвой зыби, в какой-то мелкой воде, не думая о том, что нужно жить. Может быть, я сдался?
Иногда мне грезилась жирная астраханская селедка - залом, - она и сейчас мне грезится. Я ее нарезаю ломтями. Я разрезаю зазубренным ножиком пальцы, этим ножиком я колю чурки, щеплю лучину. Из раны кровь не бежит. И я понимаю, что пальцы можно крошить, как веточки тополя.
Но чаще и зримее всего передо мной предстает августовский день с теплом железной дороги. Я вижу убитую летчиком девочку...
Я каждый день набирал и в ведро, и в таз снег, утрамбовывая его, чтобы не тащить по лестнице воздух. Я каждый день встречал мертвых. Как правило, их везли женщины, похожие на старух. В каждой женщине живет старуха, но в каждом старике живет парень - тут такая разница. Именно от этого старики умирают быстрее - парень, в них живущий, требует много сил.
Но убитого ребенка я пока что видел одного - ту счастливую дочку путейца.
Правда, в детстве, когда я учился во втором классе и одну зиму жил под городом Спасском-Дальним, где в ту пору служил мамин рыжий летчик, в нашей квартире - на четырех летчиков по одной комнате - я видел убитое дите, и оно каким-то образом проникало в мою блокадную жизнь.
Девочка соседская, Ириночка, пухленькая, в белых локонах, с длинными стрельчатыми ресницами, прошептала мне на ухо, этими ресницами мне висок щекоча:
– Моя мама братика рожает, хочешь - посмотрим.
Я понимал, конечно, и она понимала тоже, что это дело не для посторонних глаз, что нам в этом деле нужно уйти и зажмуриться - однако если из небытия является братик, то почему же нужно зажмуриваться?
– Рожают в больнице, - сказал я.
– Мама выкидыш рожает, ей до больницы не добежать.
– Ириночка взяла меня за руку, и мы тихонько вошли в их комнату.
Женщины нашей квартиры и двое с лестницы стояли вокруг кровати, на которой лежала веселая Ириночкина мама и стонала. Мы с Ириночкой нырнули под круглый стол, он стоял сразу у двери в левом углу комнаты, покрытый большой, почти до пола, гобеленовой скатертью. Мы еще не устроились, не нашли способа подглядывать, как Ириночкина мама вдруг продолжительно и слезно закричала. "Все, все", - сказали ей. И через минуту к нам под стол пихнули ногой эмалированный таз. В тазу лежал ребенок. Его нельзя было назвать ни братиком, ни сестричкой. Он прижимал кулачки к красному сморщенному лицу и плакал...
Нет, плакала Ириночка - тихо скулила и на четвереньках вылезала из-под стола. Я за ней полез, не оглядываясь. Ириночка головой открыла дверь, колени ее, убегая, дробно стучали по крашеным доскам пола. Она уже не плакала, она издавала какой-то щенячий звук. Из кухни вышла моя мама с кастрюлей теплой воды.
– Что это вы?
– спросила она.
Ириночка, не переставая скулить и не сбавляя хода, ответила:
– Мы играем в собаку, - и мы устремились на лестницу, а жили мы на втором этаже в бараке из лиственничного бруса.
На лестничной площадке Ириночка резко отодвинулась от меня, как будто я в чем-то был виноват.
– Они его убили, - сказала она.
Мне показалось, что не только длинные ее ресницы, даже светлые локоны на висках были мокрыми.
– Кто?
– спросил я. Во мне было больше стыда и вины за подглядывание, чем ужаса от увиденного.
– Мама, - прошептала Ириночка.
А девочка - дочка путейца - лежала на шпалах. И ленинградские женщины, похожие на старух, куда-то везли своих мертвецов. Не только рожать, но и хоронить - дело женское.
– Что же у него так мало дров?
– услышал я чей-то, как мне показалось, молодой голос.
– Ему хватит, - ответил голос другой. Я узнал голос нашего управдома - когда-то она была веселой толстухой, председателем товарищеского суда в домкоме.
– Он все равно умрет скоро.
– Что вы говорите, - возразил молодой голос.
– Нельзя же так.
– Сейчас можно. Ему за карточками не дойти.
Мне умирать не хотелось. Мне очень не хотелось умирать. Я вдруг почувствовал это. И почувствовал, как у меня из глаз выкатились слезы.
– Дойдет, - сказал молодой голос.
Я открыл глаза. В комнате было светло и грязно. Надо мной стояла Наталья, такая же тощая, как и раньше, но крепкая и высокая, в крепкой, туго опоясанной шубейке. И голова ее не была закутана в платки, как кочан, и лицо чистое.
– Что же ты от нас спрятался, капитан?
– спросила она. Это, конечно, она подняла маскировочную штору. Это она управдому сказала:
– Я ему за карточками сбегаю.
Слова "сбегаю" я уже не слышал сто лет. Оно меня рассмешило.