Я догоню вас на небесах
Шрифт:
Я не упал. Я опустился на колени. Прежде чем упасть, мне хотелось поправить глаза - засунуть их обратно в глазницы. Но на это у меня не хватило сил.
Очнулся я на кровати. Гудела печурка. Пахло знакомым мне с детства льняным маслом. На глазах моих лежало мокрое полотенце. Я знал, что, сняв полотенце с глаз, увижу Наталью.
Она помогла мне сесть. Вложила мне в руки мисочку, от которой и исходил этот чудесный льняной аромат.
– Каша из льняной дуранды, - сказала она.
– Капитан, хочешь ты этого или не хочешь, но я тебе помереть не дам.
Всякое счастье живет лишь свое короткое время, лишь свой непродолжительный миг. Когда говорят: "Я ничего вкуснее не ел", - значит, говорят о счастье, о мгновении, в котором слились все желания, к этому времени человеком накопленные.
Я не ел ничего вкуснее той дурандовой каши. И лишь глупый гордец может кощунственно пожелать повторения счастья.
Фактически спасла мне жизнь другая женщина, но, впрочем, как ни крути ни верти, все же Наталья.
Хотя я и не накопил торжественного восторга по отношению к лучшей половине человечества, в самые трудные минуты моей жизни на помощь мне почти всегда приходили женщины, подчас посторонние.
– Я положу здесь кусок дуранды, - сказала Наталья.
– Грызи его растягивай удовольствие. Мы с девчонками любим грызть. Если бы ты еще меня слушался. Ну, я пошла. Девчонки тебя целуют. Не знают, что ты совсем лысый...
Всю жизнь я любил двух маленьких девочек с такими забавными именами Аля и Гуля, они с неподражаемой серьезностью поджимали губы, сообщая мне по секрету, что скелет есть у каждого. Они так отважно отстаивали свои права на свободу озорничать и так глубоко сострадали. Я их больше не видел, но, встречая девочку, чем-нибудь похожую на них, мне хотелось пожать ей руку и попросить ее: "Пожалуйста, не разбей по неосторожности хрустальное яйцо, из него родится и осенит тебя крылом чудесный птенец".
Был ли я сам счастлив в своем счастливом детстве? Знаю твердо - был. И счастье это было связано с бабушкой.
Жил я у бабушки возле Смольного - мама моя укатила к своему рыжему летчику на Дальний Восток. Вместе с нами в квартире жил Самсон Уткин. Был он, как и я, временным сиротой, пригретым бабушкой. Он приглашал меня к себе в комнату с широким бархатным диваном, угощал конфетами и говорил:
– Приобретаем, приобретаем: образование, навыки, пристрастия, мнения. И что-то бросаем, освобождая место для новых мнений. А что бросаем - мы же не знаем? Мы себя объяснить не можем, потому что не знаем, что в нас своего осталось: может быть, свое-то все выбросили. Ну, иди к бабушке, - и отводил меня на кухню, перемазанного шоколадными сластями.
Самсон Уткин был директором парфюмерной фабрики "Ленжет". Ушел от жены - она ему изменяла. Оставил ей квартиру и теперь временно жил у моей бабушки. А сын ее, мой дядя, был в это время в Дании дипломатом. Собственно, мой дядя сам пустил Самсона - Самсон был бабушкиным непутевым родственником.
Потом Самсон Уткин получил жилплощадь и, переехав, застрелился. "Все из-за баб".
Потом в комнате, где он временно проживал, поселился челюскинец, у которого был еще ненадеванный орден "Красная Звезда", - мне он давал подержать его.
Многое было потом. А в те дни жили мы этак втроем - бабушка, я и Самсон Уткин, к которому приходили душистые дамы с круглыми розовыми коленями. Всем был хорош Самсон, и ростом, и румяностью щек, и яркостью глаз - не сравнишь с челюскинцем, и щедростью на конфеты. Но почему-то, глядя на него, бабушка пыталась выдрать меня полотенцем.
Самсон говорил:
– Бросаем, бросаем, а что бросаем, дураки, не знаем. Пусть бога нет, но зачем же его бросать?
Бабушка говорила:
– Бросил бы ты, Самсон, пить. А ты уши не растопыривай. Любопытный какой!
– это мне.
– Вот выдеру - твоя доля...
Чаще бабушка ставила меня в угол, но и драла, конечно, полотенцем. Я не мешал.
Сегодняшние мои ровесники уточняют с повышенным интересом:
– Полотенце мочила? Скручивала туго?
– Нет.. Такого в заводе не было.
– Тогда не считается.
– Ровесники потирают руки, словно хватили с мороза стопку, и объясняют, что полотенце следует сложить вдвое, намочить и туго скрутить, лишь тогда будет то. Они почесывают бока и затяжно вздыхают.
Нет, моя бабушка стояла надо мной, и длинное полотенце развевалось, словно хоругвь великого золотого суда.
Я, конечно, под столом сидел. Она спрашивала:
– Когда вылезешь?
– Вот догляжу и вылезу.
– Что доглядишь?
– Как паук муху ест.
– Ты уже шестой раз про паука врешь.
– Ты тоже одну и ту же сказку рассказываешь. Сама других сказок не знаешь.
– Не знаю, - соглашалась бабушка.
– Вылезай. Я тебя выдеру, и пойдем кисель есть.
Мы шли на кухню. Бабушка ставила на стол тарелки с киселем, густым, как студень. Бабушка ела кисель овсяный с горьковатым и терпким льняным маслом. Я - кисель клюквенный с молоком. Такой сейчас почему-то не варят. Но именно в крутом киселе возможно было течение молочных рек.
Сказку бабушка рассказывала такую.
Это давно было. Совсем прежде. Жили на елке зайцы. А под елкой в норе жили лисы. Как зайцам кормиться? Научились зайцы летать. Но не научились лисы еловые шишки есть. Сидят зайцы на огороде у мужика, едят морковь. А по лесу лисы рыщут, зайцев на обед ищут. А нет зайцев. Тогда научились лисы у мужика кур воровать. Мужик тоже не совсем глупый - купил ружье.
– А кого он настрелял?
– спрашивал я.
– А никого. Распугал всех - пусть по своим местам сидят.
– Надо было медведей настрелять, - говорил я, засыпая.
– Медведь вон какой большой, на всю бы зиму мяса хватило. А собака?
– спохватывался я. Пусть и собака будет. Жоркой зовут.
– Жорок в деревнях не бывает, - объясняла мне бабушка с ухмылкой. Все Жорки в городе. Собаку Полканом звали. А еще Полкан - чудище песьеголовое. А еще был Полкан - богатырь у князя Владимира Святославича.
Сон от меня отлетал. Я просил сказку про богатырей. Бабушка говорила:
– О богатырях и воинах сказок не бывает - бывает быль. Быль в книжках написана. В школу пойдешь - прочитаешь. Мне расскажешь.