Я дрался с самураями. От Халхин-Гола до Порт-Артура

Драбкин Артем Владимирович

Далее. Что касается так называемых «спорных территорий» — Япония силой захватила их в 1905 году, мы силой вернули в 45-м. Это наша земля — была, есть и будет.

Не зря ведь в Сталинском приказе день Победы над Японией был объявлен праздничным — это память не только об окончании Второй мировой войны, но и о восстановлении исторической справедливости для нашей страны на Дальнем Востоке.

К сожалению, ельцинская Госдума, принимая закон о памятных датах России, под давлением предателей во главе с Волкогоновым исключила День Победы над Японией из праздничного списка. Не торопится исправить эту несправедливость и нынешняя Государственная дума.

А вот в Китае память о советских

воинах-освободителях хранят до сих пор. Мемориалы в честь нашей победы стоят в 46 китайских городах. Нужно отдать китайцам должное — даже в годы «культурной революции», когда отношения между нашими странами были на грани полного разрыва, они не стали мстить мертвым, уберегли русские могилы — а советских кладбищ в Китае больше пятидесяти — от разорения и до сих пор продолжают ухаживать за ними. Недавно по случаю очередной годовщины Победы над Японией наши ветеранские делегации ездили в Китай. Мы побывали во всех крупных городах, где есть русские кладбища, — все они находятся в прекрасном состоянии, куда лучшем, чем многие солдатские могилы здесь, в России. Я смотрел на эти ухоженные памятники и думал: если бы наши власти так заботились о своих павших и своих ветеранах! А не вспоминали про нас лишь к очередному юбилею.

И все-таки, несмотря на равнодушие чиновников и клевету продажных писак, — нашу Победу, нашу гордость и славу, наше великое прошлое у нас не отнять.

Олег Смирнов

сотрудник дивизионной газеты

Для нашей дивизии Отечественная война закончилась в Восточной Пруссии. Бои там шли страшные — при штурме Кенигсберга горело даже то, что гореть не должно: каменные стены, бетонные форты, брусчатка мостовых, — но этот город-крепость мы все-таки взяли.

Помню, 9 мая, когда объявили о капитуляции Германии, мы выпили над братской могилой однополчан, я вытащил из кобуры ТТ, выстрелил вверх и сказал: это был мой последний выстрел.

Но судьба распорядилась иначе.

Где-то в середине мая вдруг объявляют: завтра будем тренироваться в посадке на эшелоны. Целое утро гоняли солдат на станции — трижды загружались в вагоны и выгружались обратно. Тут же оползли слухи: скоро домой, в Россию! Гадали только, куда именно нас передислоцируют — одни говорил: в Рязань, другие — в Казань, третьи — в Вологду. Шептались даже, что в Союзе дивизию вообще расформируют — и все по домам, но в это, кажется, мало кто верил.

В начале июня нас подняли по тревоге еще затемно. Пока шагали на станцию, пока грузились в эшелон — с артиллерией и лошадьми, — совсем рассвело. Когда состав тронулся, помню, накрапывал «слепой», с солнцем, дождь — и солдаты говорили: хорошая примета, к удаче.

Но когда пересекли советскую границу, нам объявили, что направляемся мы вовсе не домой, а на Дальний Восток — воевать с Японией. Конечный пункт маршрута не уточнялся из соображений секретности. Сразу предупредили: никаких «демобилизационных настроений», никаких разговоров с местным населением о том, куда и зачем едем; если кто отстанет от эшелона — трибунал. Для большинства это известие было, конечно, как гром среди ясного неба. Только тут припомнилось, что еще в мае с личным составом проводились политзанятия на темы вроде «Милитаризм японской промышленности» или «Захватнические цели японской военщины» — но тогда все это как-то не воспринималось всерьез. Мы верили, что война для нас закончена. Но она как будто не хотела нас отпускать.

В Литве на эшелон напали «лесные братья» — бандиты разобрали рельсы, а когда машинист, заметив опасность, затормозил, обстреляли состав. Наши часовые ответили огнем с тормозных площадок, солдаты высыпали из теплушек и залегли, потерь

не было. Простояли часа полтора — пока не починили пути, — и тронулись дальше.

Вообще, ехали очень медленно — эшелон тащился еле-еле, все время останавливаясь, подолгу ожидая отправления на узловых станциях, забитых такими же воинскими составами, идущими на восток. И хотя повсюду нас встречали как победителей — оркестрами, приветственными плакатами и торжественными митингами, — дорога производила тягостное впечатление. Только теперь, по окончании войны, мы до конца осознали, как дорого заплатили за победу. День за днем, пока эшелон медленно полз через европейскую Россию, мы видели вокруг лишь развалины и пепелища, печные трубы посреди выжженных пустырей, искромсанные воронками и окопами поля, руины на месте городов, землянки вместо деревень, повсюду горе и разруха. Даже за Волгой, где села стояли целые, не тронутые войной, почти не видно было мужиков — одни старики да инвалиды. Помню женщин, пашущих на себе, помню беспризорников на станциях, помню, как один из них горланил на перроне срамные частушки:

«Лейтенант, лейтенант — Желтые сапожки! Если девка не дает — Попроси у кошки!»

— но нам было не смешно.

Чем ближе к Москве, тем медленнее шел эшелон. Постоим, тронемся, проедем несколько километров — и снова стоп. Потом и вовсе свернули в объезд — так что я тогда полюбовался на столицу лишь издали, из Химок. Зато поговорить с москвичами довелось — они встречали эшелон на пригородных платформах: цветы, песни, объятия, расспросы. Мы поначалу больше отмалчивались. Но вскоре выяснилось, что москвичи прекрасно осведомлены о том, куда мы держим путь, — так прямо и говорили: едете на Дальний Восток, бить япошек. Вот тебе и военная тайна!..

Хотя за Волгой эшелон пошел ходче, все равно дорога заняла весь июнь. За бескрайними лесами тянулись бескрайние степи, потом горы и снова леса, и опять степи — и так день за днем, день за днем, — только в пути понимаешь, до чего же огромна наша страна. Зато за этот месяц мы успели отдохнуть и отъестся. Кормили хорошо: щи с мясом, каша на сале, чаю от пуза, вместо сахара фруктовая смесь. Помню, все очень много спали, буквально сутками напролет — проспали даже границу Европы и Азии, — то ли отсыпались за всю прошедшую войну, то ли высыпались впрок — за будущую.

По дороге я наслушался солдатских разговоров — большинство соглашалось, что бить самураев, конечно, надо. Вспоминали Порт-Артур и Цусиму, японскую оккупацию Приморья во время Гражданской войны, зверскую казнь Лазо, Хасан и Халхин-Гол. Ругали американцев, которые норовят загребать жар чужими руками. Гадали, какая предстоит война: большая или малая, длительная или короткая? Сошлись на том, что мы их, самурайских гадов, в порошок сотрем недели за четыре — то есть почти угадали. Но я, помню, подумал (да и не только я, наверно): до чего же обидно будет, уцелев на большой войне, погибнуть на малой.

Хотя за отставание от эшелона грозил трибунал, многие командиры под свою ответственность отпускали солдат, проезжавших родные места, повидаться с близкими. Бывало, что отставали и так, без спросу: кто случайно, прозевав отправление, а самые бедовые умудрялись во время стоянок столковаться с безмужними бабенками и сходить к ним «в гости» — а потом догоняли свой эшелон на пассажирских поездах, которые, в отличие от воинских, шли без задержек, по расписанию. Кого поймали на самовольной отлучке — упекли на «губу», хотя, конечно, никаких трибуналов не было: поди докажи, что солдат отстал нарочно.