Я — эбонитовая палочка
Шрифт:
Жутко то, что я ничего изменить не могу, и мама измениться не может. Ей все хочется противопоставить Ритку себе: выбирай, сын, кто тебе более дорог — я или она.
Я нарезал батон, размазал масло по хлебу, располовинил вчерашнее вареное яйцо. Страх, может, от такой рутины и дохнет, а вот проблемы…
Ритка выскочила из ванной с тюрбаном на мокрой голове, плюхнулась на стул.
— Я колбасу не буду! — заявила, хватая чашку.
— А яйцо? — спросил я.
— Яйцо? — она
Я протянул ей бутерброд.
— Ты меня зарядишь сегодня?
Я улыбнулся.
— Д-да.
— Ты все равно, — сказала Ритка обеспокоенно, — зарядку побереги. Всех не заряжай. А то, знаешь, на всех не напасешься.
— Это н-невозможно.
— За это я тебя и люблю, — серьезно сказала Ритка и вгрызлась в бутерброд.
Я смотрел, как двигаются ее щеки, губы, как крошки желтка пристают к кончику носа, как подрагивают ресницы.
— Что? — спросила она.
— Н-ничего.
— То-то, — задорно сказала Ритка.
Глаза у нее были подведены на египетский манер, со сползающими к вискам черточками туши.
Мелко отстукивали секунды настенные часы.
Мы завтракали, пили кофе. Я старался не думать о запершейся у себя маме. Выбрать бы время и вообще ни о чем не думать!
На месяц вырваться в какую-нибудь глушь. Чтобы из людей — только снежные. А лучше — вообще никого.
Интересно, Ритка за мной поедет?
— Слу-ушай, — Ритка поймала мою ладонь. Сегодня почему-то все хотели меня потрогать. — Ты к нам на фирму не зайдешь?
— З-зачем?
— Ну-у… — протянула Ритка.
В голосе ее было: неловко просить, ты уж сообрази, догадайся сам. Тюрбан нетерпеливо качнул бахромчатым краем.
— З-заряд-дить, да?
— Ну пожалуйста, Коль… Коль, у нас юбилей, пять лет…
Ритка уже полтора месяца как ушла из нашей конторы в крупную фирму по продаже мебели и строительных товаров.
Пока — менеджером. А там — с ее слов, может, станет старшим.
Светлана Григорьевна уговаривала остаться, но потом отступилась. Раньше бы — ни за что. Раньше, наверное, у Ритки и мысли б не было…
— Рит, это н-нельзя.
— Почему?
Хлопнула ресницами наивная простота.
— П-пойми, это д-дар…
— И что? Если дар, так его прятать, да?
— П-почему?
Иногда я не понимаю Ритку совершенно.
— Ну, потому что метро это, конечно, хорошо. И, наверное, правильно. Благотворительность, служение и все такое. Но о себе-то, Коль…
Ритка выразительно посмотрела на меня.
Ее взгляд, колкие зрачки пугали. Жалости и какой-то снисходительности (ох, Коля, глупенький ты) было чересчур. Другая Ритка. Неизвестная. Ритка из глубины.
Я даже обиделся. Кровь бросилась в лицо.
— Н-на к-корпоративах п-прикажешь зажигать?
Получилось, наверное, слишком зло.
— Да нет же! — Размотав тюрбан, Ритка прижала к щекам рукава полотенца. Волосы рассыпались темными прядями.
Я почувствовал, как она давит в себе раздражение.
— Ты понимаешь, это совсем другое. Зажигать — это дешево. Это для людей с раздутым самомнением, которые сами по себе — пшик.
— А я н-не такой, д-да?
— Конечно же, нет!
Ритка потянулась ко мне. Опять за руку? Да, опять. Ее пальцы легко станцевали на моем запястье. Словно какое-то сообщение передали.
Куда? Напрямую к?
Руку почему-то захотелось отдернуть.
— И ч-что?
— Коль, это же деньги! Как только люди увидят, что у них в фирме с твоей помощью все счастливы, веселы, работают как… ну, не знаю, как лошади, что ли. Они же все, что угодно, сделают!
— Н-не хочу.
Ритка приблизила лицо.
— Коля, все продается. На все, что представляет собой спрос, всегда находится покупатель. Даже вот на честность, на усердие, на энтузиазм. А уж на твой-то дар!
Я смотрел, как шевелятся ее губы.
На мгновение я вдруг перестал слышать слова. Риткины губы, светло-розовые, с перламутром, плясали, изгибались, приподнимались, показывая мелкие белые зубы.
И ни слова. Только легкие толчки воздуха.
— Ты меня слушаешь вообще?
Я очнулся.
— Д-да.
— Так что?
— Д-давай в-вечером…
— У тебя так всегда: вечером, на попозже, авось, само рассосется!
Ритку вынесло из-за стола.
На мгновение она застыла в позе, то ли обвиняющего, то ли обличающего агитплаката: фигурка напряжена, рука вытянута в мою сторону, наставленный указательный палец даже не дрожит. "Он — прихвостень мирового империализма!".
— Ты! — Ей словно не хватало воздуха. — Ты! Ты с твоей мамой заодно!
— Р-рит…
Но она не стала меня слушать. Хлестнуло по спинке стула полотенце.
Я допил кофе, недопитый Риткин слил в раковину, вымыл чашки, убрал со стола, чувствуя себя беспросветно одиноким и беспомощным, потом поплелся в комнату.
Рита уже оделась.
Повернувшись спиной к двери, она сидела на кровати и смотрела в окно, на жмущийся к стеклу бледыми листьями фикус. Напряженная спина говорила: не подходи.
Я и не стал.
Снял рубашку с вешалки, молча принялся застегивать пуговицы. Мне все думалось, когда это мы с мамой были заодно? И вообще: заодно — это значит против Ритки? Она это хотела сказать? Я против нее, мама против нее, весь мир против нее…