Я — эбонитовая палочка
Шрифт:
— Знаешь, — не поворачиваясь, грустно произнесла Ритка, — хочется, чтобы человеку было хорошо, а он почему-то этого не хочет.
На ней была белая с лиловым отливом блузка. Сквозь нее просвечивали полоски бюстгалтера.
— Главное, человеку же будет лучше.
— Т-ты ув-верена?
— А разве нет? — Риткин профиль на фоне окна казался даггеротипным. Я включил свет. — Признание — пожалуйста! — продолжала, моргнув, Ритка. — Успех, деньги, востребованность! Это же все, что нужно.
Она наконец
В глазах у нее стояли слезы. Я молчал.
— Разве тебе это не нужно?
Я пожал плечами.
Наверное, это не объяснить. Точнее, не объяснить человеку, которому твоя точка зрения кажется дикой, абсурдной. Словно система координат — из другого мира. Но когда ты делаешь людей лучше, пусть не надолго, но лучше, когда ты — эбонитовая палочка, зачем тебе все остальное? То есть, все остальное кажется таким бессмысленным!
Нынешняя Ритка вряд ли способна это понять. Потому что для нее жизнь после Светланы Григорьевны превратилась в бег — вперед и выше, как по леснице, пролет, еще пролет, на новый этаж, в новый статус, подальше от своего прошлого. По крайней мере, в мечтах. И, как ни грустно, я сам ее такой сделал. За каких-то два месяца…
— Р-рит…
— Ладно, — Ритка со вздохом встала. Поправила юбку. — Пошли, батарейка, а то я опаздываю.
— П-палочка.
Она взяла меня под руку. Мы вышли в коридор. Рита (нарочно, наверное, для мамы) зазвенела ключами.
— И все же, Коль, мы бы начали копить на квартиру. А то палочка погаснет… — она, потянувшись, щелкнула выключателем (очень символично), — и останемся мы ни с чем.
"Мы" меня обрадовало.
Может, подумал я, это все же временные разногласия. Мы же были так счастливы. Да, собственно, мы и сейчас…
Вроде бы уже и помирились.
— Вы уходите?
Мама выглянула из своей комнаты.
На лице — напряженная доброжелательность. Неестественная, вымученная, будто из-под пытки. И улыбка такая же. Эх, мама, мама…
— Да, Елена Михайловна, мы уже уходим.
Рита встала у вешалки.
Я снял ее плащ, как истинный кавалер (хоть и хромоногий) помогая одеться даме. Сам взял легкую куртку.
— За собой-то хоть убрали? — спросила, помолчав, мама.
— Я п-помыл, — сказал я, завязывая шнурки.
— Я и не сомневалась, — буравя взглядом Ритин затылок, с нажимом сказала мама. — Одни моют, другие…
Я не дал ей закончить.
Гадят! Другие — гадят. Конечно же, гадят!
— М-мам, мы оп-паздываем…
Торопливо и испуганно клацнул за мной дверной замок.
— Ф-фух! — выдохнула Рита, едва мы оказались на лестничной площадке. — Коль, я еле сдержалась! Иногда, знаешь…
— З-знаю.
— …она невыносима.
Одолев пролет, мы вышли из дому.
Я пыхтел, пытаясь поспеть за Риткиным быстрым шагом. Отставал. Мне, словно беглецу, все
Чудилась мама, стоящая у окна, вот она отдернула занавеску и…
— Блин, Колька, меня же уволят!
Моя любовь ушла метров на тридцать вперед и там взорвалась негодованием.
Потом вернулась, мстительной клеопатрой ухватила за руку. Я же почему-то подумал о роликовых коньках. Тогда меня можно было бы катить.
— Коля, ну давай же!
До метро было — за угол повернуть.
С грехом пополам и повернули. Люди шли, люди высаживались из маршрутных такси, люди огибали нас, и я представлял, будто мы с Риткой на плоту посреди океана, а вокруг волны, волны, волны.
Направо, налево, чье-то плечо, край юбки, упакованная в жакет грудь, локти, пальцы, джинсы, колени.
Рита дернула меня за рукав.
— Жетон есть?
— П-проездной.
— На спуске зарядишь?
— Д-да.
Мое лицо чуть на расплющилось о стекло двери. Отодвинутое ладонью, мутное отражение скуксилось, растянулось, уплыло.
— Давай, Коля, давай.
Небольшой затор. Но сегодня, в общем, свободно. Гораздо свободнее, чем тогда, в первый мой раз. И ноги почти не болят.
В холле станции Ритка остановилась, обмахнула мне куртку, чмокнула в щеку. Тут же принялась вытирать помадный след.
— Жду, как обычно, пять минут и спускаюсь, да?
Я кивнул.
Ритка подтолкнула меня к турникету.
— Карточку, Коля!
Я спешно полез в карман. Карточка, карточка, ага, нащупал. На мгновение мы встретились глазами. Иди уже, одними губами сказала Ритка.
Справа, слева — люди. Одинокие и семейные. Глупые и умные. С желаниями, чувствами, проблемами. Им нет дела ни до кого.
Ни до меня. Ни до соседей. Ни до тех, кто поднимается навстречу и выходит, отделенный барьером, из метро.
Эта разрозненность кажется удивительной.
Каждый сам по себе и сам за себя. И наедине с собой. В гордом одиночестве.
А разве мы чужие друг другу? — думал я, спускаясь. Ведь нет. Не чужие. Это фикция, что человеку нельзя понять другого человека.
Просто это тяжело. Это внутренняя работа. Невидимая, но необходимая. Выворачивающая душу, да. Но ведь и очищающая ее.
Мне вспомнился вдруг тот самый вечер. Придержавшая дверь спасительная рука. Сидение на барьере. "Зомби", несущийся с лестницы.
Я улыбнулся, будто наяву увидев хохочущую после сеанса Киру. "Коля, боже мой, что ж ты рот-то открыл? Как тапком прихлопнутый, честное слово!".
Мы сидели на скамеечке в скверике, пили сок из одного на троих пакета, и Сергей, смущаясь и горячась, рисовал мне странный мир с существами, почему-то потерявшими смысл жизни, то ли забытыми, то ли забывшими нечто важное, но куда-то вечно и бездумно спешащими.