Я есть Жрец!
Шрифт:
— Дети, межа! — сказал я Никею, а, скорее, предупредил его, что я зайду в дом за едой.
Когда-то в этом доме жили дети. Такой вывод можно было сделать уже потому, что была и мальчишечья одежда и девичья. Девчонка была явно по-старше. Но это про одежду, а я сейчас про сладости. И не конфетами я хотел снабдить детишек, а печеньем и пряниками с сухарями. После будем есть. Вареное мясо со специями и с картошкой в наличии, помногу не получится, но по чуть поесть выйдет, а там яблоками сытость нагнать. Да им и нельзя много есть, если до того голодали.
Но, как оказалось, не в еде проблема, как раз продукты сейчас есть. Проблема в том, куда деть все и всех,
Пожалуй, из живности и все. И это на более чем сорок человек? Или сколько их тут? Не густо. Кони тоже маленькие какие-то. Больше похожие на виденных мной монгольских коней. Животы большие, ножки короткие и они тянули не телегу, что было бы логичнее, а конструкцию… Колесница что ли? Думал они солиднее должны выглядеть, грозные боевые индоевропейские колесницы. В кино разукрашенные, ровные, с обводами, а не этот… колодец на колесах. Действительно, конструкция более всего походила на колодец, в котором может стоять два-три человека. Но, для этого времени подобное, наверное, оружие стратегического сдерживания, как в будущем баллистические ракеты с ядерными боеголовками.
Были у людей и свои поклажи. Не густо у них с бытовой частью. Горшков насчитал только шестнадцать. Большие, правда, на литров… семь-восемь даже. В горшках что-то было. Шкур несли не много, каждая женщина несла сшитые шкуры животных, от которых воняло невообразимо, но и этого было не много. Как спасть, укладываясь на такие вонючие шкуры, или укрываться ими? Дело в привычке и безысходности. Орудий труда я так и не заметил, может быть, те топоры, что висели не у каждого мужчины на поясе, и есть верный товарищ в войне и в мире? Скудно, все очень скудно. Я тут с добром, что в доме и сараях, да в лодке и катере — не князь, а император.
Но, видимо, моя роль будет другая, связанная с религией. Все проходящие мимо кланялись, прикладывались пальцем к моему телу, кто к плечу, кто к руке. Думают, что я не телесный дух?
— Спать где? Зая [спать]?– спросил я Никея, все так же находившегося рядом со мной, как будто охранял, а, может, так и есть.
Мы еще раньше говорили о том, что обеспечить спальными местами всех и каждого я не могу, да и элементарно, нет места. В дом не пущу. И дело тут не только в жлобстве, хотя немного и такого низменного чувства присутствовало. А в том, что нужно сохранить многое из того, что есть в доме. Посуда, ковры, мебель, многое, на самом деле, чего в будущем не замечаешь, а в этом мире начинаешь чуть ли не боготворить. Вот взять термос! Это же имба! Или железную кружку, терку. Или мультиварку! Да, я видел в дубах розетку… Шутка, при том нервозная.
А вопросы расположения людей еще более сложные, чем только создать им места для ночлега. Они же потопчет мне огород! Так в голове и всплывает крик бабули: «по дорожкам хоти, убью, если огурцы потопчешь!» Добрая у меня бабуля. Здоровья и жизни желает внуку, если только не топтать огурцы.
Уже почти все пространство от дома до обрыва вспахано, частью засеяно. А спать на том же картофельном поле не позволю. И так чуть позже бегал, как в задницу ужаленный и прогонял и детей и взрослых, которые шастали по огороду. Пришлось обратиться к Никею, ну а тот провел беседу с Варом. Но все равно я подписался на авантюру, так что терпеть и участвовать в этом… по своей суете и творящемуся галдежу и хаосу, мероприятии хуже любого цыганского табора. Хотя мне так и не довелось быть в этом самом таборе, но стереотип такой.
Пришлось большую часть людей выгнать за пределы. Нет, лишь временно и на большой плот, на котором плыли Никей с Нореем и Севией. Часть будут спать там, частью, прямо на траве, детей и многих женщин определяли, с небольшим сопровождением, в сараи, в поставленные две палатки, баню, кого на чердак сараев, где было сено, частью с козой в обнимку. И то я не следил дальше, как развиваются события и где находят себе пристанище люди, лишь настрого запретил входить в дом.
Я не пожалел хлорки и помыл в доме полы и частью стены, постирал со стиральным порошком и с хлоркой, одежду. Все для того, чтобы не началась повальная эпидемия и мор. Но в дом все равно нельзя заходить. Не уверен я в качестве своих клининговых навыков, ну и в купе с этим соображение, описанные выше.
Африка! Точно! Именно это мне все напоминало. Беспризорные, чумазые дети, с опухшими животами, протягивали свои ручонки в надежде заполучить еще что-нибудь съестное. Уверен, что ими сейчас двигал не голод, но страх. Страх остаться завтра без еды, поэтому нужно брать от момента все. А еще дети были все либо голые, либо одеты ну в такие потрепанные шкуры, или разорванные, бесформенные куски материи, что не то что могли согреться, а, порой, прикрыть срамные места. Впрочем, срамными те места у детей никто не считал, даже у находящихся в периоде полового созревания мальчиков и девочек.
Я стал раздавать ранее перебранную одежду. Без особого разбора, все детское уходило матерям, которые быстро поняли, в чем дело и устроили толчею. Некоторые мамаши пытались напяливать сразу же на себя то, что я раздавал и тогда я останавливался и тыкал пальцем вначале на ту женщину, ну а после на толпу детей, которых оттерли от меня родительницы.
Меня сковывало неприятное чувство колонизатора. Я был сам себе противен, что эти люди вот так, унижая собственное достоинство, готовы драться или молиться, целовать ноги, или исполнить любое извращенное желание благодетеля. Этим можно было бы упиваться, наслаждаться, как, наверняка, многие люди из будущего и делали, но я себя ненавидел, даже без скидок на исторический период.
Вспомнилась одна история, которая вызвала резонанс общественности в начале 1990-х годов или чуть раньше. Фотограф, будучи в Африке, вроде как в Кении, фотографировал, как обессиленная девочка уже не шла, а ползла к пункту раздачи гуманитарной помощи. Он, эта сука, фотографировал! А фотография после была напечатана во многих изданиях, и фотограф срубил бабла! А девочка не дошла по пункта раздачи еды и одежды, умерла, обессиленная. Вернее, она умирала, когда один недочеловек ее фотографировал.
Я не хотел быть таким недочеловеком. Но и до святоши мне далеко. И хорошо, когда хорошие, истинно добрые дела входят в синергию с рационализмом и даже эгоизмом. Редко, но и такое возможно.
Я давал еду, я раздавал одежду. А уже завтра буду требовать с этих людей работы. Да, работы для всех, как и для себя, так как не смогу жрать от пуза и смотреть, как от голода умирают дети, но без этих людей и мне не выжить.
А еще, я надеюсь, что подобная раздача не станет причиной для того, чтобы меня просто захотели убить. Думаю, теперь, точно уверен, что люди Бронзового века не многим отличаются от себе подобных людей постиндустриального общества будущего. Чужое богатство всегда манит и подвигает на преступление.