Я — хищная. Ваниль и карамель
Шрифт:
А мне хочется плакать — то ли от страха, то ли от облегчения, то ли от отчаяния, потому что…
— Он убьет вас всех, — срывается с губ. И вспоминаются последние слова Крега. Убивать я умею еще лучше. — Каждого, кто будет защищать меня тут. Что мы делаем? Я… тут… Нельзя. Я должна уйти, иначе все умрут!
Тишина. Десятки взглядов, как софиты. Лара бледная, и Роб обнимает ее за плечи. В руках у защитницы — злосчастный амулет. Эля, прижавшая руки к груди. Тома — воинственная и раскрасневшаяся, и кудряшки смешно торчат. Она каждое утро укладывает их специальными средствами,
Алиса — и та здесь. Я и думать про нее забыла, отвлеклась на Крега и Иру. Ревность, жгучая и горькая, теперь показалась мне глупостью.
Эрик наблюдал за мной, прищурившись, и молчал. Не поверил? Списал на шок? И я сама уже пожалела, что сказала это. Вырвалось. Но слово, как говорится, не воробей.
— Куда уйти? Ты же скади! — Роберт отпустил Лару и шагнул ко мне. — Часть семьи.
Верно, скади. Но также и сольвейг. Одиночка. Рано я забыла об этом…
Ира застонала, Эля всплеснула руками и убежала на кухню готовить кароэ. Гостиная ожила, словно и не было тех слов, которые всех напугали. Диван обступили. Смотрели все — кто с интересом, кто с сочувствием, шептались, интересовались самочувствием. Ира отвечала вяло, и я слышала нотки вины в ее голосе.
Не рассмотрела. Поверила. И поплатилась. Только вот разве ее это вина? Разве виноват человек в том, что нуждается в понимании? У Иры нет семьи — старую война забрала, а новая ее не приняла. И она бы жила с этим, смирилась бы, если бы он — человек, за которым она в эту семью пришла — был рядом.
Женщина на многое готова ради мужчины. Даже врать, прикрываясь связью с другим. А на слабостях проще всего играть.
Ира не любила казаться слабой. Вечно прямая, как струна, и подбородок задран, в глазах огонь, особенно когда видит несправедливость. И непоколебимые принципы ее меня всегда восхищали. А теперь вот вина в голосе и… За что?
Влад даже не подошел к ней. Так и стоял у двери, отвернувшись, и о чем-то молчал с Дашей. Они всегда понимали друг друга без слов.
Я тряхнула головой и решительно шагнула в толпу.
— Идем, — протянула Ире руку. Кровь запеклась на виске, там, где совсем недавно была рана, остался лишь едва заметный шрам. У Эрика получилось. Она жива, а это главное. — Я тебе комнату покажу. У нас переночуешь.
Это Эрик разрешения у Влада спрашивал, а я не стану. Не унижу подругу.
Она, казалось, была благодарна. В глаза только смотреть боялась, опиралась на руку молча, и мы медленно преодолевали ступени. Под гнетом любопытных взглядов, от которых мне хотелось ее спрятать.
Эрик возмущаться станет — уверена, что станет, Ира ему никогда не нравилась. И он ей. Плевать. Это и мой дом тоже! Семья.
— Прости, — сказала она уже в гостевой спальне, когда я меняла постельное белье. — Прости, что я…
Голос сорвался, а в глазах мелькнули слезы. Держится. Все еще держится, хотя и на грани истерики. Руку порезанную прижимает к свитеру, пачкая его кровью. Красное на красном.
— За что? — спросила я серьезно и усадила ее на кровать. — Ложись, тебе отдыхать
— Если бы не я, он бы не стал за тобой охотиться.
— Если бы не ты, он бы нашел другой способ, — возразила я. — Такие, как Крег, не отступают.
— Я ошиблась…
— Все ошибаются.
— Он теперь ненавидеть меня будет… — Она всхлипнула совсем по-детски. — Влад.
Я вздохнула и присела рядом. Обняла ее за плечи — иногда нам просто необходимо, чтобы нас обнимали. И жалели, даже самых сильных духом. Так действительно легче.
Я убрала у нее со лба слипшиеся от крови волосы.
— Ну и дурак!
Мы еще некоторое время сидели, обнявшись. Потом Эля принесла кароэ. Ира пила жадно, обеими руками обнимая чашку. Плечи дрожали, и я только теперь заметила, что свитер ее измазался в грязи. Она допила, но еще долго держала чашку, словно боялась выпустить из рук. А когда выпустила, на внешних стенках ее застыла кровавая печать — как память о том, что доверять опасно. Ира молчала, сжимала губы и, как могла, сдерживала рвущиеся на волю слезы. Воительницы не плачут. Разве что в одиночестве.
Она уже почти спала, когда вошел Эрик. Нахмурившись, он присел на край кровати и перевязал ее ладонь. Поздно — кровь уже давно остановилась, но жест этот показался мне невероятно теплым и гостеприимным. Ира наблюдала за ним с опаской и молчала.
Он не злился. Я давно научилась определять, когда Эрик злится, даже если он старается не показывать этого. По сжатым в тонкую линию губам, колючему взгляду, коротким ответам. Сейчас Эрик был теплым. Сочувствующим. И, не отпуская перебинтованную руку Иры, серьезно сказал:
— Ты не виновата.
Она удивленно вскинулась. Всхлипнула еще раз и глаза отвела.
— Осуждаешь?
Он покачал головой.
— Я понимаю, зачем ты это сделала. Глупо, конечно, но мы все иногда совершаем глупости.
— Все они считают, что из-за меня…
— Поверь, обо мне думают многое. И не все мысли о том, как я прекрасен. С этим нужно смириться — всем мил не будешь. Ты сильная — переживешь. — Он выпустил ее руку и встал. Отвернулся и шагнул к выходу, словно то, что он хотел сказать, сложно было говорить в глаза. — Приятеля твоего я жалеть не стану. Будет возможность убить — убью. Это так, на всякий случай. Чтоб без обид. — И бросил уже у самой двери: — Поправляйся.
Разговор Иры с Эриком принес облегчение, которое тут же сменилось дикой усталостью. Я слонялась по дому, отрешенная и сонная, изредка отвечая на редкие вопросы. Меня избегали. Сторонились, будто чувствовали: со мной рядом беда.
Беда притаилась. Проникла незримым духом в дом, обойдя сильнейшую защиту скади, и поселилась внутри. Клубилась в углах, пугала тенями, и напряжение, исходящее от тех, кто находился в тот вечер у скади, лишь добавляло ей могущества.
Мирослав прибыл почти сразу. И Филипп. Я удивилась, ведь кто мог позвонить ему? И зачем? Он давно уже не друг. Впрочем, не враг тоже, но звать его сейчас, когда скади угрожает опасность — глупость. Филипп Макаров труслив и наверняка предпочел бы отсидеться в сторонке, пока все не закончится.