Я и Он

Моравиа Альберто

— Ладно тебе, не принимай близко к сердцу.

— А как мне, по-твоему, это принимать? — С юмором. Видел бы ты, какой ты сейчас смешной! — Что же во мне смешного? — Раскраснелся, злой как черт, а эта штуковина… я хочу сказать Федерикус Рекс, раздулась до таких размеров, что, извини, кажется больше тебя.

— Раз я смешон, то ухожу.

— Да нет же, останься, ты вовсе не смешон, то есть смешон, но очень даже мило.

— Для чего мне оставаться? — Останься — я все тебе объясню.

— Что именно? — То, что между нами могут быть только дружеские отношения.

— Все

ясно, я ухожу: дались мне твои объяснения, а к ним еще и дружеские отношения.

— Значит, и ты такой же, как все: без этого дела женщина для тебя — пустое место.

"Его" реплика: "- Золотые слова. Без этого дела женщина для нас — что ноль без палочки. Пошли отсюда, чего мы тут забыли?" Мой ответ "ему": "- Коль скоро ты советуешь мне уйти, я останусь. Может быть, впервые в жизни поступлю правильно".

Обращаюсь к Ирене: — Что тут объяснять? Нечего тут объяснять. Не нравлюсь я тебе — вот и весь сказ.

— На твоем месте я бы все-таки кое о чем спросила.

— О чем же? — Да что ты за бука такой, ничего тебе не интересно. Ты идешь в банк, снимаешь башмак и протискиваешь ступню между ногами незнакомки. Она не сопротивляется, не поднимает скандала, но в последний момент, когда ты уже думаешь, что дело в шляпе, незнакомка отталкивает тебя и не желает иметь с тобой ничего общего. Тебе не кажется, что я веду себя несколько странно? На твоем месте я была бы полюбопытнее.

— Ну ладно. Так объясни, почему ты не желаешь иметь со мной ничего общего? На лице Ирены появляется широкая, довольная улыбка, не выходящая, впрочем, за пределы губ. Глаза вытаращены, зрачки расширены, словно уставились куда-то сквозь меня.

— Я оттолкнула тебя, — медленно отвечает Ирена, чеканя каждый слог, — потому что ты мне не нужен.

— Никто никому не нужен. Однако ж…

— Нет, ты не понял. Мне достаточно меня самой. Мне не нужен никто другой.

— Никто другой? — Ну, то есть друг, сожитель, супруг, любовник, называй как угодно.

Я все еще никак не возьму в толк, И снова, как всегда грубо и напролом, "он" открывает мне глаза: "- Ей-ей, у тебя башка совсем уже не варит. Неужто не допетрил, что перед нами типичный случай из серии "втихомолку сам с собой"? Вся ясно: сматываем удочки, нечего тут толочься".

Но я не слушаю "его". Меня заинтриговала серьезность Ирены. Иду на риск: — Короче говоря, ты…

— Ну говори, говори, не бойся.

— Самодостаточна? — Боже правый, какой благовоспитанный мужчина. Да оставь ты в покое все эти мудреные словечки, называй вещи своими именами.

— Нет уж, сама называй, коли взялась объяснить, чем я тебя не устраиваю.

— Тогда скажу прямо: я мастурбирую.

— Мастурбируешь? — Да, мастурбирую.

— И… всегда мастурбировала? — Всегда.

— И тебе достаточно только мастурбации? — Достаточно, потому что благодаря мастурбации мне достаточно меня самой.

— Это что — каламбур? — Нет, правда.

— А может, правда в том, что ты попросту не в состоянии любить? — Мастурбация, для меня во всяком случае, — один из способов любить и быть любимой.

— Любить? И быть любимой? Кем? — Любить самое себя и быть любимой самой собою.

— А не лучше ли любить самих себя через любовь к другому? — Сколько сложностей! Мастурбация позволяет любить самих себя напрямую, без посредников.

— Любить кого-то означает преобразовывать мир вокруг нас.

— Каким образом? — Делая его красивее, свободнее, глубже.

— Тогда мастурбация гораздо выше любви.

— Почему? — По-твоему, любовь делает мир красивее, свободнее и глубже. А мастурбация идет еще дальше: она замещает реальный мир другим миром, возможно, менее реальным, но зато абсолютно в нашем вкусе.

— Это не любовь. Любить — значит выйти из самих себя, отождествиться с другим.

— А зачем выходить из самих себя? И потом, онанист любит самого себя, это верно, но поскольку он любит некоего воображаемого себя, действующего в некоем воображаемом мире, то и он выходит из самого себя. В известном смысле онанист выходит из самого себя, оставаясь при этом внутри себя.

Она говорит спокойным, ясным, уверенным голосом, с легким полемическим задором, однако весьма взвешенным: наверняка она хорошенько обдумала то, что собирается сказать, и в любом случае считает себя неуязвимой для возражений собеседника. Такое впечатление, будто это говорит кто-то другой, невесть откуда, а она всего лишь приоткрыла рот, чтобы позволить чужим словам вырываться наружу. Внезапно меня пробирает какая-то мысленная дрожь, тотчас же передающаяся всему телу. Я встаю и принимаюсь расхаживать по гостиной, как всегда чувствуя себя донельзя смешным: лысый, коротконогий недомерок, да еще руки заложил за спину, просунув их между рубашкой и брюками, и щупает собственные голые ягодицы — дурная привычка, перед которой я не в силах устоять в минуты напряженных раздумий.

— Послушай, Ирена, — изрекаю я наконец. — Давай не будем витать в облаках и спустимся на землю, если не возражаешь.

— А я и не витаю в облаках.

— Может, хватит фундировать эту твою "самсебятину"? — Что значит "фундировать"? — В твоем случае это значит, что ты пытаешься подыскать обоснование тому, что является несостоятельным.

— И кто же это "фундирует"? — Ты.

— А как, по-твоему, я должна поступить? — Очень просто: рассказать мне.

— О чем? — Как о чем? О твоей привычке.

— Я же сказала: задавай вопросы. Так задавай. Я расскажу обо всем.

И тут же добавляет: — Да сядь ты, наконец, маячишь, как ненормальный. А я дам тебе что-нибудь выпить Сажусь на диван напротив нее. Ирена встает и размеренными движениями настоящей посольской секретарши подходит к бару, берет стакан, наливает в него виски, бросает два кубика льда, затем в той же последовательности готовит второй напиток. Протягивает мне один стакан, ставит перед собой другой и снова садится.

— Может, ты и прав, — говорит она. — Может, я и впрямь выражалась несколько отвлеченно. Тогда слушай. Ведь ты режиссер, не так ли? — Так.