Я и Софи Лорен
Шрифт:
Признав свое безоговорочное поражение, Эля Гришман впервые попятилась и в жизни Соркиной уже не возникала.
Тем более что очень скоро Лиза из Донецка укатила насовсем. «Еду покорять собой Израиль!» И флаг ей в руки, бело-голубой.
Мама р одная, каких людей мы экспортируем на Запад!..
А однажды мне позвонили из Израиля, друзья. Говорили-вспоминали, а потом:
– А, кстати, помнишь Лизу Соркину такую?
– А еще бы! Лизу?! Ну, конечно!
– Так вот, ее в Бат-Яме разодрали…
– Когда? За что? Какое горе! Да! Алло! –
А совсем недавно – объявилась. Наш донецкий самородок жив!
Ее действительно в Бат-Яме разодрали. Но, к счастью, только на цитаты. И везде ее крылатые слова: в магазинах, клубах и концертах. В неоне, бронзе, кое-где в граните. А еще привет от попугая. Так пишет Лиза фольклористу Гришману. Вот какая Лиза молодец!
Впрочем, как в подобном случае сказала бы сама Лиза: «Свежо предание, но верится с трудом».
Сказала бы… Но, говорят, ее все-таки уже опередили…
Травиата умирала вхолостую
Что случилось в нашем оперном, вы слышали?
Ну, во-первых, там случился я. Сто лет я не ходил – и вот, пожалуйста.
В академическом давали «Травиату». Первый акт – спасибо Верди – завершился положительно. Второй – Верди тоже постарался, молодец. Во-первых, музыка. Знак качества стоит на каждой ноте. Ну Джузеппе! И вдруг – по сути, в завершение спектакля, когда осталось, в общем, ничего, – в перекрестных лучах софитов, высвечивавших авансцену, на которой умирала Травиата, появилась то ли птица, то ли… И забилась в воздухе панически: стала трепыхаться, будто в судорогах, и приплясывать, выписывая ромбы. Какое-то живое существо. Может, у кого-то и мелькнуло: ну и ну… Травиата – значит, ангел смерти! Но публика, припавшая к биноклям, тут же ахнула: конечно, это никакой не ангел – мышь! Летучая. Внушительных размеров. Но разве кто-то знает, что страшней?
Что было дальше. Когда, нагнетая звук, из оркестровой ямы зазвучало тутти форте, мышь нервно дернулась – и выпала из света. «Из света в тень перелетая» – так и здесь: шарахнувшись от ямы, она переиграла траекторию полета и, развернувшись в воздухе, как лайнер над Атлантикой, пересекла красную – пограничную – черту, отделяющую сцену от партера, и – о ужас! – на бреющем полете устремилась прямо в зал…
А на сцене умирала Травиата. Но на нее никто уже внимания, а обмирая сердцем: ой, что будет! – в предчувствии чего-то ирреального.
Спектакль переместился прямо в зал. Такого вопля зал еще не слышал! Определенно, он сошел с ума. Когда Спартак с рабами погибал, да и та же, извините, Дездемона, – зал молчал.
В тот же миг и ни секундой позже, когда мышь нарушила «границу», одновременно настежь распахнулись три двери, ведущие в зал – центральная и пара боковых. И в партер, ко всеобщему восторгу неофитов, как по команде вломились с длинными шестами три тетки, театральные служительницы, в синих униформенных халатах. Как будто уже были наготове. И от мыши только этого и ждали. Чтоб ворваться. И за ней… Стали, как скаженные, охотиться.
Травиата продолжала умирать. Ее смерть уже не волновала никого. Публика кричала: браво, бис! Адресуясь, разумеется, не к ней.
Что творилось в зале? Несусветное! Спектакль приобретал оголенно нервное, на редкость современное звучание. Сюжет «Травиаты» перекраивался по-живому. Самые продвинутые в зале догадались: это смелый режиссерский ход. Новая трактовка старого либретто «Травиаты». Естественно, прониклись. И от восторга искренне визжали. Но, конечно, это был не авангард. Как таковая летучая мышь автором либретто в партитуре прописана не была. Как говорится, ее и рядом даже не летало. А Травиата умирала вхолостую.
Служительницы театра уже в который раз пытались мышь из зала попросить… Увы-увы! Мышь разбушевалась не на шутку и выдворяться не желала ни за что! Изнуренные работницы партера – метались в зале вдоль и поперек. Мышь свысока над ними измывалась: они туда – она сюда. Они сюда… О Травиате все давно забыли…
Малость очумев от свистопляски, честно сделав свою черную работу, мышь прилепилась где-то на хорах. И затаилась. Что совпало с завершением спектакля. Дали занавес.
В сутолоке устремляющихся к выходу веселых, оживленных, отдохнувших и, конечно же, сверх меры возбужденных – это зрители – я протиснулся к одной из трех служительниц. Горемычная, как каменная баба, но с шестом, как в скорбном карауле, она замерла у выхода из зала. Чтоб хоть как-то успокоить, обращаюсь:
– Да что ж это такое происходит?! Театр, как-никак, у вас – академический. И что же?! Верди – и, как здрасьте, эта мышь!
– Ой, – она выдохнула, – и не говорите! – я вижу: еле сдерживает слезы. – Ну вы представляете?! Эта гадина, эта мерзавка нам уже третий день срывает представления! Но самое ужасное, – она горестно вздохнула, – будет завтра!
Я говорю:
– А что же будет завтра?
– Завтра – у нас дают «Летучую мышь»!
Чистота эксперимента
Я же завсегдатай филармонии. Во-первых, филармония под боком. Завсегдатай я особенно зимой, когда в квартире топят еле-еле. А здесь я и согреюсь. Плюс от родителей чтоб деться хоть куда-то, ну несносные! И чтобы где-то мне спокойно подремать…
Короче, музыку я очень уважаю. Шуберт, Кальман, все, что на слуху! Часто я оркестру подпеваю (это если я уже не сплю)…
Раз пошел я в филармонию, на музыку. И в антракте вижу… Алексей! Не скажу, что друг, – приятель он. Я совершенно удивился: он – и музыка?
Остановлюсь на Леше поподробней: Леша не женат, давно пора! Потому что всякий неженатый человек, кому под сорок, он не то чтобы запущенный, отнюдь, но у него ни мотивации, ни стимула, а значит, все же он запущенный, увы. Это видно даже по лицу. Что человеку не хватает женской ласки. А без ласки будет он без галстука. И мятый. Потому что на себя махнул рукой. Потухший взгляд и всякое такое. И ни разу даже не причесанный.
Таков и Леша, мой приятель Авсюков.
Да, он был, увы, не исключением. Он галстука напрасно не носил. А уж как умел он не причесываться! Я однажды даже не сдержался и вручил ему на память репродукцию. Репродукция с картины «Чешут лен», где, прозрачно намекая… Не, не чешется!