Я/Или ад
Шрифт:
Но Петя был уже не тот. Он очень устал, и ему хотелось немножко пожить. Когда он был маленьким, то жизнь выстраивалась у него в цепочку: детский сад, школа, институт, работа, пенсия, старость.
Теперь подходило время для работы, и Пете почему-то болезненно-ностальгически захотелось именно того, что должно идти по плану и написано на всех плакатах — простое, значительное, смешное, трогательное и детское.
Петя перешел через свои прошлые мысли и чувства, как через перевал, и вышел в солнечную долину.
“Я хочу делать людям полезное, простое, бесспорное. Верить в Бога и заниматься здесь чем-то — что можно еще желать? Это выход”, —
Да, ему действительно повезло, и он счастлив. Он нашел свое “я”, по крайней мере, ему так кажется и это очень хорошо; потому что он в конце концов не чувствует себя распавшейся личностью, которая стоит над бездной и готова в любую минуту туда сорваться, а нормально ощущает “себя”, хорошего человека, делающего полезное дело и верящего в нормального Бога, и поэтому жизнь становится хоть и скучной, но счастливой.
Пете уже хватит веселиться и болтаться туда-сюда, — все это уже было и наконец хочется покоя.
Вот так оно и есть — вот такая милая простая история. Но вы не будьте настолько наивны и не верьте такому милому, хорошему, веселому концу и итогу жизни моего героя. Фаустовский вопрос, который сквозит по страницам его многочисленных дней, отнюдь не имеет такого ответа; поэтому воспринимайте корпящего над своим великим добрым планом Фауста как просто одного из искушений общего ряда, но никак не итог и финиш. Петя молодец, но все это вранье, и все равно придется ходить по цветным дорогам хаоса и вдыхать воздух миллионами ноздрей, хотя так хотелось бы иметь всего две. Что касается меня, то я вообще хочу стать кофеваром и только и думать всю жизнь, как сделать кофе еще вкуснее. Починителем пишущих машинок я тоже хочу быть, да и в конце концов Петя — это ведь тоже я; вот мы все и пытаемся убежать, уйти, улетучиться, а на самом деле втиснуться, конкретизироваться и забыть; и думаем, что наконец найден путь и великая Божественная простота нас спасет и примет, как мама в детстве, но все это вранье и утопия, ибо тот, кто нюхал страшный, разноцветный, хаотический запах Свободы, обречен на развал и распад, как бы он ни пытался запереть изнутри дверцу милой его сердцу тюрьмы. Страшный ветер дует сквозь нас, и нам так просто не ослепнуть!!!
Не верьте этому вранью, если вы считаете себя достойными своего сознания!
А если нет — то вы счастливы и без всей этой мишуры, и я завидую вашей рабьей слабости и хочу так же все знать, как вы, хочу все знать так, как знаете вы, — о том, что серьезно.
Но было уже поздно.
Некто по имени Егор Радов сошел с ума. Он лежал в психбольнице, привязанный к кровати за руки — за ноги и судорожно смотрел в белый потолок, висевший над ним, как небо. Больница суетилась вокруг; сумасшедшие распевали песни и курили, каждый день был как предыдущий, и ничего не нарушало спокойной и неторопливой жизни. Егор Радов лежал миллион лет, и перед ним проплывали города и страны, реки и облака, секунды, минуты и часы; он впитывал все это как губка и не произносил ни слова.
Входила медсестра и колола аминазин и еще что-то; на тело и душу, зависящую от малейшего дуновения ветерка, находил искусственный покой; мышцы съеживались и дрожали от давления химических сил, мозговые клетки напрягались, словно девятый вал, и забывались тяжелым сном; и вены вспухали синим клубком, как жизнь.
— У меня болит задница! — шептал Егор Радов и был прав, ибо задницу обкололи со всех сторон.
Вокруг судорожно сходили с ума сумасшедшие.
— Развяжите!.. Развяжите!.. — слышался вопль сына человеческого, и ему кололи аминазин.
Егора Радова, впрочем, могли и не привязывать — он лежал грудой своего тела, как развалины Европы; у него болело в правой ноге, но он совершенно не чувствовал нервов своего уха, а его мозги готовы были закрутиться, завертеться и смешаться со всем остальным.
Рядом сидел умный сумасшедший и читал книгу. Глупый сумасшедший пил чай и все время смеялся, ибо у него был здравый смысл, и врачи считали его небезнадежным. Вся палата была насквозь забита шизофрениками. И медсестры смеялись где-то далеко-далеко, как на далеком полустанке.
Егор Радов, не уставая, путешествовал по собственной жизни. Его многочисленные воспоминания, сбиваясь в одну кучу, бесконечно заявляли о себе. Детские запахи перемежались с хорошими моментами. Егору Радову было в принципе очень хорошо — вероятно, действовало какое-то лекарство, и он неторопливо анализировал и воспринимал все то, что включал для него какой-нибудь очередной участок мозга.
Ибо мозги, друзья, это всего лишь навсего серое вещество со всякими отростками.
Когда-то мне сделали трепанацию — мне обнажили меня; и хирург скальпелем прикасался к моим чувствам — и я улетал на луны и марсы, совсем как во сне и наяву. Мне приходилось воспринимать все — и боль, и броуновское движение архетипов, и потерю второй сигнальной системы.
А врач Иван Иванович Иванов делал обход. Сегодня он был очень бодр и добр, потому что двинулся морфием в аминазинной, и внимательно выслушивал каждого больного-сумасшедшего. Он даже похлопал по плечу совсем безнадежного наркомана, который принимал все таблетки подряд и потерял свою личность вообще. Этого человека звали Петя, и он даже разучился говорить; он все время шептал: “Тук-тук… Тук-тук…” Было похоже, что он печатает на машинке.
Но врачу Ивану Ивановичу недолго оставалось блаженно лечить своих пациентов, ибо правительство, охраняющее мозги от инородных влияний, скоро отправит его в другую тюрьму.
Егор Радов попал сюда случайно. Он написал шесть страниц печатного текста, потому что намеревался писать роман, и показал их в качестве примера своей ненормальности в военкомате. Неожиданно его в самом деле сочли сумасшедшим, чему он обрадовался, и положили в больницу, где он в самом деле свихнулся.
“Свихнуться” очень просто. Теоретически предполагается, что есть некоторый стабильный, как постамент, мозг, который нам дан путем генов в результате рождения, и вот он начинает двигаться в какую-то не ту сторону и становится хаотичным. Но стоит нам укротить его дерзкие клетки, как он опять будет стоять незыблемо, как скала, и об него будут разбиваться все неправильные глупости, как погибшие корабли.
На этом месте Егор Радов вспомнил памятник погибшим кораблям в Севастополе, где он гулял с бабушкой. Сияло солнце, и цвели цветы. Красивые матросы улыбались маленьким мальчикам — или это так казалось. Пионеры шли купаться строем и пели песни. Все было просто, как в детстве.
Петя, сумасшедший, судорожно всхлипнул. Он тоже вспомнил что-то свое и мучительно пробивался к этому сквозь горы химических препаратов, которые ему говорили:
— Стой! Куда?!
И он испуганно отходил назад, успокаивался и опять продолжал туктукать, словно пишущая машинка.