Шрифт:
Я
Закрою глаза — тысяча маленьких картинок, очень-очень цветных. Одна наплывает на другую, третья на четвертую, запутался я вконец, но этого нельзя делать, потому что нам нужно найти какой-нибудь ясный и нормальный выход, иначе что же такое получается? Просто невозможно. Такой хаос нагорожден, что я не знаю, чего хочу, а если и знаю, то не помню, а если и помню, то все равно не скажу.
Открою глаза — все та же тысяча маленьких картинок, цвета мне суются под нос своей неумолимостью, но каждую краску нужно в точности рассмотреть,
Живя в материальном мире, я потерялся и хочу найтись. Во мне бродит хаос, как вино, и очень хочется лить слова и испытывать чувства.
Но я устал. Все дело в том, что у меня тоже есть пристрастия, а иначе — что же я такое?
И зеркала врут, да и мозги. А мозгов я вообще не видел и не слышал, да и себя не видел и не слышал, закроешь глаза — картинки, откроешь глаза — картинки; и изображения их трехмерны, а может, и четырех, и они расходятся во все стороны — в бесконечность, а это очень длинно…
И хочется и там побывать, и здесь очутиться, а больше всего хочется просто укрыться в какой-нибудь комнатке и найти там себе убежище.
Это очень хорошо со всех сторон, потому что наверху может начаться ядерная война, а что тогда будет — этого я как раз и не знаю.
А я вообще ничего не знаю, только что-то все говорю и говорю, да и меня нет.
Если бы я еще был, то тогда, наверное, все бы устоялось.
Ох, ура, тогда бы любые трудности мне сломить — и в снег, и в ветер.
Возможно, я где-нибудь и нахожусь, может быть, я спрятан в яйце иглой, тогда это очень хорошо. Не могу же я быть везде и нигде и так далее и тому подобное?
Но все же желание есть. Наверное, это и отличает меня от пресс-папье, ему все равно, а мне все-таки еще нет. Хотя чего мне не все равно, я тоже не понимаю.
Да и вообще все тянутся куда-то, надо думать, что там, за горами, есть что-то интересненькое. Маленькое такое, ути-пути…
А вдруг нет?
Ну ладно, ну вас всех на фиг, устал я и, может быть, даже посплю. Вот ка-а-ак закрою глаза — тут они все и повылезали.
Да здравствует первая любовь и сигареты! Да здравствует крокодил на столе!
Да здравствует миленькая, приятненькая жизнечка.
Ненавижу всяческую мертвечину!
Все, я кончил, спасибо за внимание, все.
Я уношусь отсюда с дикой скоростью, чтобы не остаться там, где не особенно и хочется.
Ну ладно. Можно теперь пожить немножко.
Он жил хорошо. Его губы цвели, растягиваясь в настоящей улыбке, он был прост и красив и носил машинно-масленый комбинезон. Взгляд его был умным и простым, и он знал тысячи вещей, которые нам и не снились. Его руки умели многое, но он был скромным. Когда он появлялся перед заказчиком — спокойный и равнодушный, все мы чувствовали страшную зависть к этому спокойному и счастливому человеку; размеренно и неторопливо он рассматривал пишущую машинку, предвкушая тот блаженный миг, когда он будет копошиться в ней, откручивая ее винты и пружинки, — ведь в пишущей
Ибо он знал причину и цель. Его звали Петя, и его так и звали все вокруг.
Петя однажды был юношей и учился в институте. Он много читал и много развлекался, и вообще его жизнь была очень бурной и, казалось, шла к какой-то далекой цели.
Он имел много друзей. Все они для чего-то жили. Петя был очень веселым, но ему тоже бывало плохо. Дело в том, что он не понимал, каким это образом он оказался здесь, где он находится сейчас, и его это по-настоящему волновало, впрочем, как и остальных.
И когда он и его друзья собирались вместе, они обычно веселились со страшной силой, но на самом деле они все же могли быть счастливы, потому что чувствовали, что над ними нависает их постоянное незнание, и они зачем-то должны все время что-то решать и выяснять и тому подобное. Иногда было хорошо — когда они приходили к хорошим выводам.
Но иногда Петя лежал в постели, смотрел в ночь за окном, и его пронзал такой дикий ужас, от которого никуда не скроешься, что он думал, что лучше бы ему и не существовать. Но приходили друзья, и он жался к ним, как собака к ногам хозяина, он цеплялся за них, как за веточку в горах. Но и они были такими.
Все дни были какой-то подготовкой к чему-то, и Петя был уверен — что-нибудь да будет. У него было историческое мышление, он считал дни, которые были хорошими, словно они еще существовали.
Иногда он молился сам себе: “Господи, дай мне покой, я хочу, чтобы было хорошо…”
Часто бывало весело, и Петя радовался и чувствовал себя сильным духом и красивым. И женщины отвечали ему взаимностью, и ему было хорошо.
Потом наступало утро, на столе стояли грязные чашки, везде валялись окурки, и нужно было идти в институт и продолжать.
А то, что было, хотя все в принципе было нормально, никуда не уходило.
Так они и жили. Весной становилось тепло, и Петя гулял по улицам и пил коктейли в барах, иногда он читал много книжек и накапливал знания, подготавливаясь к чему-то.
Вообще, в принципе, жить было очень интересно. Особенно сначала было интересно, когда Петя стал прикасаться ко всему этому, как к модной одежде, которую нужно носить. Но потом он сам стал именно таким, и довольно часто ему становилось скучно, поэтому он знал тысячи выходов, но он не был уверен в их истинности, особенно тех, которые ему нравились.
Институт кончился, и друзья потерялись. Одного из них посадили в тюрьму за наркотики, а остальные тоже куда-то делись.
Пете не удалось сделать карьеру, потому что он не прилагал усилий, так как был ленив и не очень в этом заинтересован.
— Хотя это было бы ничего! — говорил он иногда. — Ведь надо же жить?!
Но все старое опять ушло, как и другое старое, и третье, и четвертое. Петя занимался тем, что охлаждал свое сердце и направлял себя на хорошую дорогу.
Много занятий было в мире, чтобы провести время, и перед Петей встал вопрос “кем быть”.