Я ищу детство
Шрифт:
Зато жмыха в колхозе было много. И мы решили питаться по дороге на фронт только жмыхом.
Но побегу нашему не суждено было состояться.
Мама моя работала в деревне учительницей в школе. А потом её перевели в город. И я вместе с ней уехал в Уфу.
Фарид провожал нас до станции. Мы очень подружились, и мне было жалко с ним расставаться.
— Письмо пришли, — сказал Фарид на прощание, — адрес напиши. Я к тебе в гости приеду. Мы на базар мясо повезём. Я тебе мяса принесу.
В Уфе мы стали жить на улице Крупской в большом, поросшем высокой травой дворе. Здесь стояло несколько одноэтажных деревянных домиков. В один из
Квартира состояла из двух маленьких комнат. В первой, проходной, за простынёй, висевшей на верёвке, жили мы с мамой, во второй — хозяйка с двадцатилетней дочкой, московской студенткой, которая из-за войны уже не училась, а работала на моторном заводе.
Старуха Румянцева была маленькая, седая и очень важная дама. Она носила пенсне на шнурке и работала в республиканском партархиве. Дочь её, Ольга, очень полная, несмотря на войну, девица, непрерывно курила махорку — одну козью ножку за другой. В жизни я не видел до этого человека, который столько бы курил, сколько курила Ольга. Она всё время подавала заявления в военкомат, чтобы её взяли на фронт, но из-за дефекта зрения её в армию не брали.
Ольга покупала на рынке крепчайший самосад и постоянно была окутана дымом, как паровоз на вокзале. Она очень глубоко затягивалась, и обратно дым шёл у неё не только изо рта и ноздрей, но, по-моему, даже из ушей.
Из-за этой самой Ольги я тоже начал курить. Во-первых, интересно было выпускать дым из носа. Во-вторых, я сразу почувствовал себя взрослым. Ну, а в-третьих, махорка просто согревала (хотя очень сильно кружилась голова), а зимой сорок первого года квартира наша отапливалась плохо, дров было мало.
Вообще, после шестиэтажного московского дома с газом и ванной жизнь в одноэтажном деревянном домишке с дровами, уборной во дворе и керосиновыми лампами (свет отключали для госпиталей) выглядела для меня какой-то несерьёзной и даже немного смешной. Мне всё время казалось, что вот-вот всё это должно кончиться и мы уедем обратно в Москву. Я как-то поначалу ничего не понимал, что происходит вокруг меня.
Всё было так хорошо и прекрасно до войны — челюскинцы, папанинцы, Чкалов, Громов, Стаханов, Мамлакат, Дуся Виноградова… И вдруг всё совершенно непостижимым образом изменилось. Мы должны были ехать на дачу, мне купили велосипед, и я уже представлял, как буду кататься на нём вдоль низеньких дачных заборов Валентиновки, где мы жили три лета подряд. И вдруг всё оборвалось.
Воздушные тревоги, зажигалки, папа уезжает на фронт, нашу школу (от первого до четвёртого класса) на автобусах вывозят на запад, потом везут обратно, в Волоколамске мы попадаем под бомбёжку, всё кругом горит, нас пересаживают в теплушки, потом снова в теплушке, но уже из Москвы, с мамой, я еду на Урал, живу в деревне, потом — вот этот деревянный домишко, окутанная дымом Ольга, и я сам уже сижу с толстой махорочной цигаркой в совершенно незнакомом мне дворе и курю, дымлю, и голова моя кружится, и всё в голове моей кружится, переплетается, и всё передо мной и вокруг меня кружится, путается, налезает друг на друга — чужой город, незнакомые люди, непривычная жизнь…
Я действительно в первые месяцы войны существовал в каком-то тумане. Внешне я, очевидно, выглядел вполне нормально — ходил, говорил, нырял за шашкой Чапаева. Но внутри у меня начался какой-то хаос. Сотни вопросов вертелись в моей голове, не находя доступных мне, на моём уровне, понятных мне в мои одиннадцать лет ответов.
Короче говоря, в первые месяцы войны я жил в Уфе как бы в некотором душевном дурмане и всё делал как бы находясь
Зимой сорок первого года в Уфе скопилось огромное количество эвакуированных. Население города выросло раза в три-четыре. И проблемой номер один стала баня.
Мужские отделения везде закрыли — для мужчин работала только одна баня. Но попасть туда было невозможно. Однажды я простоял в очереди целый день, но в баню так и не попал.
На следующий день я занял очередь в шесть утра, к вечеру вошёл в баню, но в это время привели уезжавших на фронт курсантов военного училища. Они с гоготом заняли все лавки, расхватали все шайки, и мне ни места, ни шайки не досталось. В одиннадцать лет, да ещё в абсолютно голом виде, согласитесь, трудно было бороться за существование с уезжавшими на фронт двадцатилетними крепышами, которые, может быть, и в бане-то мылись в последний раз в жизни. Ещё труднее было состязаться за шайку с тыловыми мужиками, которые были или липовыми (на мой взгляд) нахальными инвалидами, или худосочными работягами местных заводов, озлобленными из-за того, что их не берут на фронт.
В результате я только размазал на себе всю грязь и в завершение всех своих мучений, поскользнувшись, упал на каменный пол, больно ударившись спиной о какую-то железку.
В третий раз идти в баню я наотрез отказался.
Мама долго и печально смотрела на меня.
— Что же, ты так и будешь жить немытым? — спросила она, грустно вздохнув.
Да, я согласен был жить немытым, только бы не толкаться в ужасной давке среди чужих голых мужиков, которые почему-то во всех мальчишках, пришедших в баню без взрослых, видели потенциальных жуликов и воришек и готовы были в любую минуту ни за что ни про что дать каждому такому одинокому страдальцу по шее.
— Ну что ж, придётся тебе, видно, идти в баню со мной, — сказала мама.
— Как с тобой? — не понял я. — В женскую баню?
— А что же делать? — печально вздохнула мама. — И старше тебя мальчики ходят с матерями. Ничего не поделаешь, война.
Вообще-то я знал, что многие ребята из нашего двора (не только эвакуированные, но и местные гордецы, бывшие на два-три года старше меня) ходят с матерями в баню — в основном для того, чтобы помочь стирать бельё, а заодно и помыться.
Женщины в те времена ходили в баню с тазами (а иногда и с целыми корытами), доверху наполненными бельём для стирки. Греть воду дома, на дровяных печках, не было никакой возможности — не хватило бы никаких дров, которых и так почти ни у кого не было. Поэтому бельё стирали в банях, где под рукой была горячая вода в неограниченном количестве. Ну и в помощники брали с собой своих пацанов, чтобы легче было тащить тяжёлые тазы и корыта с мокрым выстиранным бельём. Это было в порядке вещей — в пору военного лихолетья никто на это не обращал никакого внимания.
Смирив гордыню, я согласился идти с мамой в баню.
Когда мы пришли на улицу Чернышевского, очередь тянулась на целый квартал. Перевязанные крест-накрест платками, полотенцами и даже простынями женщины все подряд стояли в очереди с тазами с бельём в руках, с целыми выводками ребятишек. Присмотревшись, я увидел, что в очереди вместе с матерями и сёстрами действительно стоят ребята и моего возраста, и старше. Две старухи держали под руки даже какого-то немощного старика. Как выяснилось, стыдиться, в общем-то, было нечего.