«…Я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно»: Письма Д.И. Кленовского В.Ф. Маркову (1952-1962)
Шрифт:
И еще (в «Мостах») Вы пишете: «Для поэмы нужно большое дыхание, и многим астматикам она покажет, что поэзия не их стезя». Я не против предложенной Вами большой формы (хотя и считаю, что она во многом себя изжила), но никак не могу согласиться, что неудача с поэмой есть смертный приговор для поэта вообще! Анненский, Мандельштам, Ходасевич, Ахматова, Г. Иванов и многие другие не только не писали поэм (отдельные, более длинные, стихи некоторых из них никак нельзя отожествлять с поэмой), но никогда и не смогли бы их написать, но разве из этого можно сделать вывод, что «поэзия не их стезя», иначе говоря, что им и поэтами называться нельзя, и писать не следует??
Я чрезвычайно ценю свежесть и талантливость Ваших литературных суждений, но я замечаю, что в последнее время они приобретают иногда какой-то сырой, непродуманный, эпатажный характер, и даже как-то не верится, что Вы сами этого не чувствуете…
Огорчили меня Ваши личные дела: недомогания, перегруженность не всегда приятной работой, а особенно нечто вроде разочарования в своих поэтических силах и возможностях… Вот это уж совсем напрасно! Вы, счастливец, еще молоды, перед Вами еще огромный кусок жизни! Еще как Вы, Бог даст, развернетесь со временем! Паузы в творчестве совсем не смертельны, а иногда и благотворны. Я молчал в России 25 лет, а никто этого по «Следу жизни» не заметил, думали (Ульянов), что я эти 25 лет писал «в стол». Вероятно, без молчания, двадцатипятилетнего молчания, в «Следе жизни» было бы другое дыхание. Почему бы и Вам не помолчать? По другой причине, конечно, но не в причине дело. Когда я молчал, у меня и в мыслях не было, что удастся опять заговорить. Так и Вы в это не верите, а оно, смотришь, придет! Ваши большие поэтические достоинства продолжают в Вас жить, и Вы воспользуетесь ими как привычной ручкой, когда придет тому время. Так что не отчаивайтесь. Ждите.
Что с изданием Ваших «Гурилевских» в «Рифме»? Если безнадежно, следовало бы издать самому! В Мюнхене, если небольшим тиражом и малым форматом, обошлось бы всего в 100 долларов. Очень советовал бы, если есть хоть какая-нибудь материальная возможность! Это помогло бы Вас запомнить как поэта и явилось бы своего
Я последние месяцы сильно болею (мучительные боли в левой части брюшной полости), лекарства и строгая диета не помогают, и похоже, что дело серьезное и что мне понадобится длительное лечение в больнице, а м. б., и операция. Еду на днях на консультацию к специалисту в Мюнхен, где, вероятно, и решится моя дальнейшая судьба. Плохо, что непрерывно теряю в весе и чувствую себя и больным и слабым.
Получил много хороших откликов на мою книгу [208] , в том числе и от «парижан», среди этих откликов — от Адамовича, Бор. Зайцева, Берберовой, Чиннова, Присмановой, Прегель [209] , С. Маковского, Вейдле, Биска [210] и др. [211] Некоторые из них считают «Прикосновенье» лучшей из моих книг [212] . Не знаю… Продается книга (отчасти с помощью моих друзей в USA) хорошо, и я надеюсь, что и на этот раз я сумею рассчитаться с долгами по ее изданию. В Америке продано уже свыше 150 экз. Появился одновременно спрос на предыдущие мои книги — их продано около 50. Похоже, что полемика в «Рус<ской> мысли» сделала мне рекламу! Статья Одоевцевой понравилась, видимо, лишь очень немногим. Адамович писал мне, что «прочел ее с большой досадой», был удивлен в ней «смесью бойкости и грубости» и считает, что О<доевцева> «берется не за свое дело».
208
Кленовский Д. Прикосновенье: Пятая книга стихов. Мюнхен, 1959.
209
Прегель Софья Юльевна (1894–1972) — поэтесса, издатель. После революции в эмиграции в Константинополе, с 1922 г. в Берлине, с 1932 г. в Париже, с 1940 г. в США, редактор-издатель журнала «Новоселье» (1942–1950), директор издательства «Рифма» (в 1957–1972).
210
Биск А. «Прикосновенье» // Новое русское слово. 1959. 17 мая. № 16859. С. 8.
211
Аргус <Айзенштадт М.К.> Слухи и факты // Там же. 11 марта. № 16792. С. 2.
212
См., в частности: Завалишин Вяч. О новой книге Кленовского // Там же. 24 мая. № 16866. С. 8.
В случае, если кто интересуется моей книгой, имейте в виду, что ее можно выписать, написав по адресу: Mr G. Taskin (Юрий Александр<ович> Таскин) 440 Miller ave<nue> Brooklyn, N.Y. и вложив в конверт 1 дол<лар> за экземпляр. У него «склад» моих книг для USA и имеются все они за исключением давно распроданного «Следа жизни».
Сердечный привет! Искренне преданный Вам Д. Кленовский
41
10 июля <19>59 г.
Дорогой Владимир Федорович!
Вы правы: если не ответить сразу на письмо, потом как-то не получается, даже если перечтешь. В своем Вы затронули (и как всегда талантливо — перечел с удовольствием!) столько тем, что их вообще не расхлебать. К тому же спорить на расстоянии трудно… Отвечу лишь на некоторые.
Насчет Гумилева. Вы перечислили все варианты любви к нему: и за то, мол, любят, что расстрелян, и за то, что пишет «понятно», и за то, что был мужествен, и даже за то, что царскосел (не в мой ли огород камешек?). Не спорю, что 99 % почитателей Гумилева любят его по одной из этих причин. Но я к ним не принадлежу. Вы забыли единственную причину, по которой его, с моей точки зрения, только и стоит любить. Я имею в виду его попытки прикоснуться к «мирам иным», наметившиеся в 10–15 предсмертных его стихотворениях. Только за них (в сочетании с большим словесным мастерством) я его и люблю, остальное в нем терплю. Я писал об этом очень давно (1948?) в «Посеве», в статье «Подлинный Гумилев», подписанной псевдонимом Карелин, а затем повторил в № 20 «Граней» [213] . Для меня вообще именно вот это — в каждом поэте решающее. За это, в частности, дорог мне Ходасевич. Но, конечно, я не был бы человеком близким к поэзии, если бы не любил поэтов и за многое другое.
213
Карелин Д. Подлинный Гумилев // Посев. 1947. № 33 (82). С. 9–10; Кленовский Д. Оккультные мотивы в русской поэзии нашего века // Грани. 1953. № 20. С. 129–137.
За фразу «пишите прозой, господа» [214] я Пушкина не то что упрекаю, но ему не аплодирую. Я считаю ее признаком наступающей старости (ведь «тогда» она приходила вдвое раньше, чем сейчас) и в связи с этим утраты веры в волшебство поэзии (с которым не поспорит никакая проза), что там ни говорите, но прозой писать легче. Советуя так другим, Пушкин как бы оправдывал себя, это была минута слабости. Как ни хороша пушкинская проза, но он все-таки прежде всего поэт, и это как бы опровергает его же предложение. Оправдание, пожалуй, в том, что в пушкинское время почти не было хорошей русской прозы и было неплохо вызвать ее к жизни. Сколько хороших прозаиков начало с плохих стихов, особенно это заметно у французов (Мопассан) — проза им удалась, поэзия — нет. Мариэтта Шагинян, конечно, не Бог весть какой литературный пример, но все-таки любопытно, что, начав со стихов («Orientalia» [215] ) и перейдя на прозу, она на вопрос, почему это так получилось, откровенно ответила: стихи требовательней, им подай свободное вдохновение, проза легче «сочиняется», она угодливей. А многогранность Пушкина меня не так уж восхищает, я предпочитаю в каждом авторе лейтмотив, свою ноту.
214
Этот призыв содержался в статье В.Я. Брюсова «Стихи 1911 года», вошедшей в книгу «Далекие и близкие» (М., 1912): «Неужели начинающие поэты не понимают, что теперь, когда техника русского стиха разработана достаточно, когда красивые стихи писать легко, по этому самому трудно в области стихотворства сделать что-либо свое. Пишите прозу, господа! В русской прозе еще так много недочетов, в обработке ее так много надо сделать, что даже с небольшими силами здесь можно быть полезным» (Брюсов В.Я. Собр. соч.: В 7 т. М.: Худож. лит., 1975. Т. 6. С. 366).
215
«Orientalia» (М.: Альциона, 1913) — вторая книга стихов Мариэтты Сергеевны Шагинян (1888–1982), уже к 1918 г. выдержавшая четыре издания и сделавшая автору имя. В библиотеке Маркова имеется третье издание «Orientalia» (М.: Альциона, 1915).
Вы пишете, что к Терапиано я «не во всем справедлив» [216] . Может быть… но это вызвано, вероятно, тем, что меня отталкивает самая «конструкция» Терапиано — я имею в виду его литературно-критическое приспособленчество к меркантильным своим интересам и выгодам, его уменье поворотить критику как дышло и тем самым сегодня «порадеть родному человечку», а завтра напакостить чужаку. Если бы хватило на это терпения, я мог бы написать целое исследование о том, как Т<ерапиано> обвиняет одного поэта за то же самое, за что он превозносит другого. Тут есть чудесные, прямо классические варианты: о «своем» поэте пишется, например, что он «верен своей теме», а о «чужом», что он «перепевает самого себя» и т. д., и т. д. Это как один театральный критик об угодном авторе писал, что театр был наполовину полон, а о неугодном, что театр был наполовину пуст. Искусство капканов, замаскированных искусственными цветами, Т<ерапиано> постиг вполне. Вот в рецензии о «Прикосновении» он называет меня автором «изящных произведений на простые сюжеты», как то: «об ангелах-хранителях, царскосельской гимназии, статуэтке, клочке морской пены» [217] . Терапиано прекрасно знает, что это не сюжеты, а трамплины к теме, но он притворяется, потому что так ему нужно. Ведь так можно сказать, что и Лермонтов писал о парусных лодочках и малиновых сливах! Вы совершенно правы, что у Терапиано со мной и у меня с ним в отношении поэзии должно было бы быть много общего. Тем более странно, что он сразу же меня возненавидел. Началось это с того, что он плохо отозвался в «Н<овом> р<усском> с<лове>» о моем «Следе жизни» [218] , приведя только ряд неудачных, по его мнению, цитат из книги. За это на него тотчас же накинулись Аронсон [219] , Александрова [220] и Аргус [221] , последний написал даже колкий фельетон. Т<ерапиано> в свою очередь разозлился. С этого и пошло. А когда я выступил в «Н<овом> р<усском> с<лове>» [222] в защиту новоэмигрантских поэтов от замалчивания их парижской критикой, в частности Терапиано и Померанцевым, отношения между нами стали окончательно непоправимыми [223] . Терапиано не пропускает теперь ни одного случая меня лягнуть. Это единственный из эмигрантских литературных критиков, отрицательно отзывающийся обо мне в печати. Даже в «роковом пристрастии к неудобоваримым словосочетаниям» ухитрился он меня обвинить.
216
Марков уже давно пришел к такому выводу и 5 января 1959 г. писал Г.П. Струве: «Неприятие “старыми” “новых” преувеличил первый Кленовский, который тогда неудачно выбрал жертвой Терапиано — человека не злого, по-своему объективного, а потом даже придумал свой облик Терапиано — злобного критика, только и старающегося досадить ему, Кленовскому» (Hoover. Gleb Struve Papers. Box 96. Folder 4).
217
Терапиано Ю. Новые книги // Русская мысль. 1958. 16 мая. № 1369. С. 4.
218
Терапиано в своей рецензии довольно двусмысленно отозвался о книге Кленовского и резко раскритиковал его стихи, напечатанные в журнале «Возрождение»: Терапиано Ю. Новые книги // Новое русское слово. 1950. 26 марта.
219
Рецензируя последние тетради «Возрождения», Г.Я. Аронсон, в отличие от Терапиано, очень высоко отозвался о Кленовском, назвав его «одним из лучших поэтов, выдвинутых новой эмиграцией» (Там же. 9 апреля).
220
Александрова В. То, что не умирает // Там же. 23 апреля.
221
Аргус (наст, имя и фам. Михаил Константинович Айзенштадт; 1900–1970) — фельетонист, литератор. С 1919 г. в эмиграции в Латвии, сотрудник газеты «Сегодня». С 1922 г. в США, штатный сотрудник «Нового русского слова» (с 1926).
222
Кленовский Д. Поэзия и ее критики // Новое русское слово. 1956. 16 сентября. № 15786. С. 2, 8.
223
Вторую точку зрения на сложные литературные взаимоотношения Кленовского и Терапиано см. в письмах Ю.К. Терапиано к В.Ф. Маркову в разделе: «“… В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда”: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953–1966)».
224
Зайцева-Соллогуб Наталья Борисовна (1912–2008) — дочь Бориса Константиновича и Веры Алексеевны Зайцевых.
225
Об истории этого русского книжного дела в Париже см.: Аллой В. Записки аутсайдера // Минувшее: Исторический альманах. 22. СПб.: Atheneum: Феникс, 1997. С. 144–145.
226
Подборка из трех стихотворений Кленовского была опубликована осенью 1959 г. (Мосты. 1959. № 2. С. 99–102).
227
Имеются в виду обращения М.М. Карповича «К друзьям и читателям “Нового журнала”» с просьбой о помощи, опубликованные в № 57 и 58 журнала. Призывы помочь «Новому журналу» печатались также и в газетах, см., напр.: Карпович М. К друзьям и читателям «Нового журнала» // Новое русское слово. 1959.26 мая. № 16868. С. 3.
228
Ходасевич В. Собр. стихов (1913–1939) / Ред., предисл. и примеч. Н. Берберовой. Мюнхен, 1961.
229
Пастернак Б. Когда разгуляется: Стихи. Париж: Изд-во любителей поэзии Пастернака, 1959.
230
Адамович Г. По поводу «Доктора Живаго» // Новое русское слово. 1959. 5 июля. № 16908. С. 5, 8.
Чуть было не забыл порадовать Вас: Березов внял Вашему гласу и пишет поэму «Христос» [231] на 500 (sic) печатных страниц!
Прегель, как я слышал, со средствами и, по-видимому, заступила место Яссен в «Рифме». Недаром появились огромные восторженные о ней отзывы Терапиано и Трубецкого в «Р<усской> м<ысли>», «Н<овом> р<усском> с<лове>» и «Опытах» [232] (лишний пример к тому, что было мною сказано выше). Но она, по крайней мере, талантлива. Мне она тоже прислала свою «Встречу» [233] с хорошей надписью. Очень, очень буду рад появлению «Гурилевских романсов» отдельным изданием — это совсем другое ощущение — держать их непосредственно в руках. А в Ваше поэтическое будущее почему-то все же верю. Поэзия сидит у Вас в крови и еще даст когда-нибудь о себе знать. Но попытки вызвать ее к жизни все-таки должны быть. Без некоторого нажима на себя нет творчества.
231
В 1960 г. Березов выпустил стихотворную книгу «Окно в Евангелие» объемом в 576 страниц.
232
На книгу С.Ю. Прегель «Встреча» опубликовал одобрительную рецензию Ю.К. Терапиано (Опыты. 1958. № 9. С. 95–97). Отзывы Ю.П. Трубецкого выявить не удалось. В «Новом русском слове» были опубликованы рецензии А.А. Биска и К.Д. Померанцева: Биск А. Пятая книга стихов // Новое русское слово. 1958.10 августа. № 16579. С. 8; Померанцев К. «Встреча» // Там же. 12 октября. № 16642. С. 8.
233
Прегель С. Встреча: Пятая книга стихов. Париж: Новоселье, 1958. В библиотеке Маркова сохранился экземпляр книги с надписью: «Владимиру Федоровичу Маркову, автору чудесных “Гурилевских романсов”. София Прегель. 6 мая 1959 г.» (Собрание Жоржа Шерона).
Последнее время в отношении самочувствия мне несколько полегчало (много месяцев я чувствовал себя отвратительно), но не знаю, надолго ли. Были уже разочарования.
Сердечный привет и наилучшие пожелания!
Д. Кленовский
42
25 янв<аря 19>60
Дорогой Владимир Федорович!
Давненько Вам не писал, если не считать краткого рождественского приветствия, которое Вы, надеюсь, получили? Как будто бы даже порвалась нить нашей беседы, т<ак> ч<то> приходится два конца связать не особенно гармоничным узелком. Впрочем, в последнем Вашем (августовском) письме не были затронуты какие-либо просящиеся на ответ вопросы. О Гумилеве мы с Вами толковали уже не раз и, если вдуматься, в существенном не разошлись. Мне он дорог только частью своего творчества, а это уже исключает преклонение, в котором Вы как будто меня подозреваете. Иные почитатели «не того» Гумилева, которого ценю я, меня даже раздражают. Т<ак> ч<то> в этом вопросе у нас больше точек соприкосновения, чем отталкиванья, и притом точек существенных. Я считаю, что вообще у гораздо большего числа поэтов, чем это принято думать, есть превосходные стихи (иногда только горсть таких стихов!), за которые их нужно ценить и помнить. Да и у «знаменитостей» иногда, если вглядеться, их тоже горсточка. Вот ведь у Блока плохих стихов процентов 75 всей его продукции, но зато остальные — замечательны. Маяковский сказал ведь однажды так (или примерно так), у меня на 10 стихотворений 8 хороших, а у Блока на то же количество только два, но зато они неизмеримо лучше моих восьми! [234]
234
Эти слова В.В. Маяковского привел в своих мемуарах (впервые опубликованы в № 9 журнала «Знамя» за 1939 г. под названием «Воспоминания и встречи») Л.В. Никулин: «У меня из десяти стихов — пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих и два хороших, но таких хороших мне, пожалуй, не написать» (В. Маяковский в воспоминаниях современников. М.: ГИХЛ, 1963. С. 497).