«…Я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно»: Письма Д.И. Кленовского В.Ф. Маркову (1952-1962)
Шрифт:
Читаете ли Вы парижскую «Рус<скую> мысль»? Там недавно была рецензия Терапиано о книге стихов Мамченко, начинающаяся так:
«В последнее время, как, м. б., заметили многие, наши критики стали высказываться о стихах с некоторой “опаской”. Еще бы! Прежде ведь критики писали об авторах, а теперь авторы пишут о критиках. Поэтому для того, чтобы разобрать какую-нибудь книжку стихов (да еще, не дай Бог, “не парижского” поэта) или просто высказаться по поводу стихотворений, напечатанных в журнале, нужно запастись мужеством, точнее, безразличием к имеющим последовать “репрессиям”».
Прочел с удовольствием! Выходит, что помогла все-таки моя наука, если пишет «с опаской»! Даже сам в этом сознался! Пусть и пишет именно с опаской, т. е. с чувством большей ответственности за свои высказывания.
Жму руку и желаю всяческих удач! Жаль, что не ответили Адамовичу (о Цветаевой) [174] … Я себе этой роскоши позволить не могу, довольно у меня и так завелось смертных врагов среди литерат<урных> критиков! Искренне Ваш
Д. Кленовский
174
Марков не стал полемизировать с Адамовичем о Цветаевой, зато Иваск ответил на его статью «Несколько слов о Марине Цветаевой»: Иваск Ю. О читателях Цветаевой // Новое русское слово. 1957.30 июня. № 16073. С. 8.
33
20 окт<ября 19>57 г.
Дорогой Владимир Федорович!
Спасибо
175
Шишкова Аглая (наст, имя и фам. Агния Сергеевна Шишкова; в замужестве Ржевская; 1923–1998) — поэтесса, жена Л.Д. Ржевского. С 1943 г. в эмиграции в Германии, с 1955 г. в Швеции, с 1963 г. в США, преподавала русский язык в Йельском, Колумбийском и Норвичском университетах.
Присланные Вами стихотворные кусочки при первом с ними соприкосновении не вызвали ассоциаций. Потом стал за ними как будто кто-то мерещиться, но, м. б., это самовнушение (т. к. Вы задали такой вопрос)… В строках о тополе есть какая-то своеобразная прелесть.
Ваше суждение о моих стихах в «Н<овом> ж<урнале>» мне было очень интересно услышать, именно такое конкретное, не общие слова [176] . Во мне две души — это верно, отсюда иногда и противоречия (со стороны, вероятно, предосудительные), но искренен я всегда. Ваши критические замечания метки и справедливы. Хочется только поговорить по поводу сказанного Вами о стихотворениях № 3 и № 4. Первое из них («Сколько раз я нарушал обычаи…») написано в необычном для меня ключе легкого цинизма и горечи, а потому, думается мне, в нем допустимы те «очевидности» (7–8 стр.), которые Вас как будто шокировали. Мне непонятно, что Вы хотели сказать словами: «после Пушкина звучит банальновато: я казнен воспоминаньем»?? Восприятие Вами стих<отворения> № 4 («Приземист лес, и берега пологи…») меня огорчило какой-то, я сказал бы, к нему глухотой. Уж если начинать задумываться, то не на третьей (как Вы отметили) строфе, а уже на второй, где появляется мотив предопределения, кармы («обещаны мне были»). Что касается последней строфы, то она является суммированием всей темы («смутивший знак, не наступивший срок…»), а потому никак не может быть лишней, на что Вы намекаете. Последнюю строку, которую Вы сами назвали «чудесной», нужно ведь как-то «привести» к читателю.
176
4 ноября 1957 г. Марков написал Г.П. Струве: «Меня радует, что Кленовский остался доволен критикой, ибо я был предельно откровенен» (Hoover. Gleb Struve Papers. Box 96. Folder 4).
Очень жаль, что издание «Гурилевских романсов» отложено. Кто Вас об этом известил? Маковский? Учтите, что он любит лакировать под ясень (то бишь: под Яссен) свои личные отказы. Присутствие ее в Париже для выхода В<ашей> книги совсем не обязательно — ей достаточно согласиться с Маковским и подписать чек. Я хотел бы быть плохим пророком, но не удивлюсь, если в «Рифме», несмотря на все туберкулезы Яссен, выйдет всокорости книжечка Трубецкого [177] (не упускающего случая ей покадить), самого Маковского или какого-нибудь парижанина. Не помню, писал ли я Вам в свое время, что я долго сватал Маковскому стихи Моршена. Он с притворной «радостью» согласился, а потом целый год отмалчивался на мои запросы. Когда же припер его к стене, — сообщил, что он бы, мол, с радостью, да Ясен не согласилась. Уверен, что это была лживая отговорка. Ко всем писателям-новоэмигрантам Маковский вообще относится недоброжелательно и свысока. Старые эмигранты для него «мы», новые — «они». «Он — лучших из них», сказал он обо мне Тэффи (из ее ко мне письма). Из писателей-новоэмигрантов знается он только с теми, кто может ему быть нужен или полезен.
177
Кленовский оказался прав, такая книжка, хоть и не вскорости, но вышла: Трубецкой Ю. Терновник. Париж: Рифма, 1962.
От души желаю Вам поскорее и получше устроиться на новом месте [178] !
Душевно преданный Д. Кленовский
34
21 дек<абря19>57
Дорогой Владимир Федорович!
В порядке обмена культурными ценностями посылаю и я Вам свое (с женой) изображение. Снимок сделан на балконе нашей комнаты в августе с. г. одним американским гостем.
Я послал уже Вам простой почтой рождественское поздравление, но пользуюсь настоящим случаем, чтобы повторить мой привет и мои новогодние пожелания.
178
В октябре — ноябре 1957 г. Марковы были заняты покупкой дома в Лос-Анджелесе (2943 Selby Avenue, Los Angeles 64) и переездом в него.
У нас Рождество не обещает быть веселым: у жены приключилось что-то недоброе с той ногой, из-за которой она пластом пролежала с 1949 по 1952, в том числе 17 месяцев в больнице. Вот уже месяц, как она лежит с болями в ноге, и мы страшно боимся повторения прежней истории. Ведь тогда и рак и tb [179] подозревали и даже хотели отнять ногу. Да и меня донимают мои хронические недуги.
Последнего № «Опытов» я не читал (Иваск меня ими не балует, а покупать не могу), но слыхал, что Вы выступили там с панегириком Георгию Иванову [180] . Неужели и Вас эпатировал его примитивнейший (но, конечно, мастерски поданный) духовный нигилизм? Ведь Георгий Иванов — это, в сущности говоря, всего лишь роскошное издание (суперобложка, виньетки, заставки и концовки) голой советской антирелигиозной пропаганды. И даже хуже, ибо речь идет не только о религии, а о самом достоинстве человеческого «я». Вопросы, волнующие наш ум, решаются и в отрицательном смысле не так просто, как это представляется Иванову. Во всяком случае, не с помощью полуфунта судака [181] . Бесчисленные рыбные, овощные, мануфактурные и проч<ие> варианты ивановских «доказательств», конечно, очень занятны и дают автору множество пикантных литературных возможностей, но сердцевина их неизменно пустая. Сказать, что ничего нет — кроме нашей будничной грязи (наличия которой никто не отрицает) — не значит еще ответить на «проклятые» вопросы. Дешевле этого ответа быть не может. И одна-единственная, небезызвестная фраза Шекспира зачеркивает этот «ответ».
179
Туберкулез.
180
Марков В. О поэзии Георгия Иванова // Опыты. 1957. № 8. С. 83–92.
181
Из стихотворения Г.В. Иванова «Бредет старик на рыбный рынок…» (опубл. В 1957 г.).
Было бы, конечно, смешно отрицать словесное и образное мастерство Иванова. Я читаю его даже с удовольствием, чисто профессиональным, вероятно: хоть и рушится здание, но красиво построено! Впрочем, не замечаете ли Вы, что И<ванов> становится подражателем? В его стихах стали мелькать и Одарченко, и Заболоцкий, и Елагин (если заинтересуетесь, могу привести разительные примеры). А как он повторяется!
Сердечный привет! Как устроились на новом месте? Как работается? Довольны ли?
Жму руку. Искренне Ваш
Д.
35
10 февр<аля 19>58
Дорогой Владимир Федорович!
От Иваска «Опытов» не получил или еще не получил (спасибо, кстати, за протекцию!), но Вашу статью [182] прочел — прислали на время по моей просьбе знакомые. Сделана она блестяще, но для меня лично (не сердитесь, дорогой!) звучит как… речь талантливейшего адвоката, защищающего растлителя и убийцу семилетней девочки. Разница, само собой разумеется, в том, что адвокат защищает за деньги, а Вы за совесть. Но впечатление примерно такое же (я, конечно, сгущаю краски, но Вы сами однажды сказали, что поэт имеет право на преувеличение!). Вы даже, подобно настоящему адвокату, позаботились и о смягчающих вину обстоятельствах, словно предчувствуя, что присяжные подсудимого едва ли оправдают. Я имею в виду с трудом разысканное Вами у Иванова «все-таки» [183] . Ну да, формально оно у него несколько раз встречается, но для меня звучит оно примерно так, как в устах вышеупомянутого растлителя и убийцы звучали бы слова: «Вот ты и чистенькая, и светленькая, и беленькая, а я сейчас тебя все-таки придушу!» Никакого подлинного «все-таки» я у И<ванова> не вижу. Вот так и адвокат сказал бы: «подсудимый иногда на Пасху в церковь ходил и шерстяной платок своей тетке подарил!» Но девочку-то он все-таки придушил!! Я не думаю, между прочим, чтобы за эту часть В<ашей> защиты Иванов был бы Вам благодарен — ему приятнее ходить в циниках. Это, вероятно, Вам хотелось бы. чтобы такое «все-таки» у И<ванова> было, ибо иначе Вам с ним в какой-то степени все же не по пути. И это очень знаменательно (а для тех, кому Вы дороги, отрадно), что Вам такое «все-таки» у Иванова непременно найти захотелось. Вообще, в В<ашем> отношении к И<ванову> что-то, по-моему, неблагополучно. Вы то и дело противоречите сами себе. Если, как Вы пишете в концовке своей статьи, Вы «все-таки верите в ценности этого мира, несмотря на его безобразия и бессмыслицы», то Иванов должен был бы быть Вам в сущности органически чужд и писать о нем надо было бы в таком случае рассудочнее, да и Ваша формула: «мы все — Ивановы» [184] тогда неверна и к Вам, например, не относится. Мне думается, что Вы больше соблазнены и эпатированы ивановской диалектикой, его изобразительной изощренностью, чем внутренне с ним связаны. Вас очаровала, например, рифма «неучем — не о чем» [185] , а какие из-за нее выглядывают рожки — Вы проглядели. Так иные и симпатичнейшие и талантливейшие западные писатели, ученые, даже теологи очарованы «красотой» коммунистических идей. Вы представляетесь мне человеком совсем другого склада и толка, чем Иванов. Я понимаю, что можно гутировать [186] поэзию И<ванова>, я сам ее гутирую, но я не капитулирую перед ним, а уж славословить ее и утверждать в мире, как это получилось у Вас, не могу никак. Я отнюдь не ортодоксально верующий человек, и если я не приемлю стихов И<ванова>, то отнюдь не с церковных позиций (кстати: дар не всегда от Бога, он может быть и от Дьявола, о последнем напрасно забывают!). Что мне особенно отвратительно в И<ванове> — это его полнейшее неуважение к человеку. Выражаясь в более высоком плане: меня отвращает от И<ванова> то, что его стихи — хула на Духа Святого. В Евангелии сказано, что всякая хула простится человеку (т. е. даже хула на Бога и Христа), но хула на Духа Святого не простится человеку. Почему? Да потому, что хула на Духа Святого есть хула не на какое-то отвлеченное понятие, а на всякое духовное начало и естество в человеке, а отрицать его в человеке — хуже убийства и самоубийства. Как бы ни было это естество ограничено, искажено — оно существует и в каких-то формах проявляется, и такие проявления могут быть и благодатно действенны на своем отрезке времени и места, и как-то «отлагаться» в общей поступательной истории мира. Отрицать это — значит совершить смертоубийство и мира и человека. И такое смертоубийство Иванов совершает в каждом своем стихотворении, а что кривая, описанная топором в воздухе, красива и стук отлетевшей головы о помост музыкален — это уж особая статья. Я скорее готов простить Демьяну Бедному его богохульные стихи, потому что они «только» хула на Бога, а не на духовное естество в человеке (ибо в каком-то искаженном аспекте даже Д<емьян> Б<едный> в него верит!).
182
Марков В. О поэзии Георгия Иванова // Опыты. 1957. № 8. С. 83–92.
183
Кленовский спорит со следующим пассажем Маркова: «Есть еще нечто в этих стихах, за что любишь поэта, нечто, может быть, самое главное. Но здесь хочется сказать ивановским неблагожелателям: да, конечно, духовный план важнее эстетического, но вы в духовном-то плане видите у Георгия Иванова не то, что нужно. Нечто, о котором мы говорим, выражается в одном слове: все-таки.
И все-таки струны рванулись,
Бессмысленным счастьем звуча…
Ну а все-таки, милая тучка,
Я тебя в это сердце возьму.
И счастье “бессмысленно”, и тучка “не особенно важная штучка”, а все-таки. Блок писал о “бессмысленном и тусклом свете”, Фет жаловался, что “сердца бедного кончается полет одной бессильною истомой”, т. е. основные отрицательные мотивы поэзии Георгия Иванова не столь уж оригинальны. Но у кого было такое “все-таки"? Разве только у Чайковского в последней части Четвертой симфонии (“жить все-таки можно”), но насколько это и беднее, и мельче. Стихи Георгия Иванова не о нигилизме, а о невозможности нигилизма, о преодолении его. Даже там, где нет слова “все-таки”, оно все-таки присутствует» (Там же. С. 90).
184
Споря с недругами Георгия Иванова, Марков писал: «Фамилия Иванов даже символична. По его стихам историки потом смогут изучать сознание нашей эпохи. Остается только удивляться слепоте критиков, проповедующих поэзию современную, злободневную и не отрешенную от времени. Все эти качества есть у стихов Георгия Иванова, он не менее “современен”, чем Некрасов для своего времени. Мы все Ивановы, другой Цветаевой нет и быть не может, Ходасевичи вымерли или вымирают» (Там же. С. 85).
185
Из стихотворения Г.В. Иванова «Все туман. Бреду в тумане я…» (опубл. в 1953 г.). Марков в своей статье приводил строки из этого стихотворения: «И с ученым или неучем / Говорить мне, в общем, не о чем» — и утверждал, что Иванов «этой фразой творит чудо: простой разговорной интонацией, какой-то повседневной сложностью самой мысли он очеловечивает мизантропию» (Там же. С. 89).
186
От фр. gouter — смаковать.
Мне мерещится, что в тайниках своей души Вы не можете не чувствовать какого-то отталкивания от Иванова. Отсюда, думается мне, и В<аши> попытки «смягчить» Иванова: пресловутое «все-таки», Ваша тайная надежда, что с пера И<ванова> «соскользнут еще неожиданности» (т. е. не то, что он пишет сейчас), цитированная уже мною концовка В<ашей> статьи и др. Всем этим Вы, в сущности, в значительной степени зачеркиваете все Ваши предыдущие восторги.
С «противниками» И<ванова> Вы расправились, на мой взгляд, слишком поверхностно и неубедительно [187] . Кстати: я лично не требую, чтобы И<ванов> покончил с собой, но считал бы логичным, если бы он замолчал, а то, отвергая всякие ценности, он все же пытается таковые (отрицательные, но ведь ценности!) создать и тем противоречит сам себе. Ходасевич был куда последовательнее (и честнее), когда, ужаснувшись, замолчал.
187
Марков делил читателей Г.В. Иванова на два типа: «стыдливых защитников», которые «признают, что у поэта есть вещи, не совсем приемлемые в хорошем обществе, и они готовы принести обществу за поэта свои искренние извинения», а также «хулителей», «которые, в общем, признают “довольно высокое” качество его стихов, но их отталкивает, раздражает, возмущает то, что они называют “нигилизмом”. <…> Они советовали Георгию Иванову быть последовательным и “цельным” (как они) и идти самоубиваться, а не соблазнять других» (Там же. С. 86–87).