Я, оперуполномоченный
Шрифт:
– Так это порнография? – растерялся Смеляков. – На кой чёрт мы идём смотреть её?
– Никакая не порнография, – успокоила его Вера. – Главную роль исполняет Марлон Брандо, а он в западном кинематографе – фигура масштабная. Очень серьёзный фильм. По нашим советским меркам, конечно, секса в этом фильме выше крыши. Но надо же нам знать культуру своих врагов, чтобы знать, как против неё бороться и бороться ли против неё вообще, верно? – Она улыбнулась.
– Ты уже смотрела его?
– Нет, книгу читала. У родителей брала. Там были фотографии из фильма. На Западе это принято: если книга экранизирована, то у неё внутри обязательно вклеен блок фотоснимков из фильма…
«Последнее танго в Париже» пробудило в Смелякове противоречивые
– По-моему, я ничего не понял, – признался он.
– Это не имеет значения. – Борис махнул рукой в ответ и закурил. – Ты лучше скажи, понравилось или нет.
– Пожалуй, понравилось, – признался Виктор. – По крайней мере, впечатление сильное… Но сумбурное… Словно не про людей… Вернее, про нездоровых людей.
– Вот-вот. Они и есть нездоровые. Одинокие и опустошённые. У них мозги сдвинулись на этой почве. Ничего не осталось за душой, только сексу хотят, другого общения они уже не понимают, – закивал Борис. – Мне кажется, что такие фильмы у нас надо первым экраном показывать, а не по мозгам давать за их просмотр. Тут же открытым текстом говорится, что Запад протух, скукожился. Мы «Последнее танго» должны поднять как знамя…
– Но здесь же сплошной секс! – возразил Виктор.
– И что? – вмешалась Лена. – Тебя, Витька, секс всегда пугал.
– Вовсе не пугал. Не надо вешать на меня ярлыки. Я не ханжа. Просто у нас есть общепринятые нормы морали…
– Да иди ты со своими общепринятыми! – воскликнул Борис и поднялся из кресла, чтобы взять со столика бутылку. – Кто их принимал? Уверяю тебя, что не общество… Тебе коньячку плеснуть?
– Да.
Борис наполнил рюмку Смелякова и повернулся к женщинам:
– Вам?
– Мы пригубим ещё вина, – отозвалась Вера.
– Нам всем навязывают, как думать и о чём думать, – продолжил Борис. – Центральный комитет партии решает за нас, что нам можно и чего нельзя. Какие-то старые, простите, пердуны со слипшимися мозгами указывают нам, что такое хорошо и что такое плохо. У них никаких желаний не осталось, они всё давно профукали, пропили и проели, им всё надоело, кроме власти, им ничего другого не нужно, потому-то они лезут к нам с запретами. Раз им, считают, не нужно, стало быть, и всей стране не нужно. А вот я хочу, чтобы такие фильмы появились в наших видеопрокатах. Понимаешь, Витя, хочу! Почему я не имею на это права? А у нас не то чтобы таких фильмов, у нас видеотек-то на всю Москву штуки три наберётся. Да и то не видеопрокат, а позорище какое-то. Я на Арбат заглянул в тамошнюю видеотеку и увидел такую очередюгу, каких за колбасой не бывает. Вдобавок там, оказывается, чтобы фильм взять напрокат, надо такую анкету заполнить о себе, что ахнуть можно! Вплоть до модели видеомагнитофона требуют указать. Просто Лубянка какая-то, а не видеосалон. А выбор – всего сотни полторы отечественных фильмов и мультфильмов. Удавиться от тоски можно.
– Но всё-таки фильмы должны быть понятными, – сказал Смеляков.
– Кому? Всем? Нет, Витя, когда искусство понятно всем, оно превращается в лозунг на плакате. Искусство должно производить впечатление! И чем это впечатление сильнее, тем лучше. А понимать тебе не обязательно. Важно чувствовать!
– Нет, Боря, понимать надо, – начал возражать Виктор.
– Ты помнишь фотографии моего брата? – заговорила Лена.
– Помню.
– Разве тебе надо понимать их? Разве ты задаёшься вопросом, почему женщина сидит в той или иной позе? Или почему велосипед лежит в луже? Ты вообще ни о чём не спрашиваешь, ты только смотришь и воспринимаешь.
– Ну, пожалуй, – нехотя согласился Виктор. – Только кино и книги отличаются от фотографии. Там всё наглядно, а здесь звучат мысли! Люди на экране общаются, а я не понимаю, о чём они говорят!
– Не понимаешь потому, что их невозможно понять! – со смешком ответил Борис. – Они муторные, бестолковые, бесполезные.
– Но зачем нужно рассказывать про них? – настаивал Виктор.
– Затем, что они такие! Если бы фильм был про психиатрическую больницу, ты бы не задавал такой вопрос. А эти двое, которые встречаются в пустой квартире, опустошены жизнью. Секс для них – единственная возможность забыться. На остальное им наплевать.
– Не знаю… – Виктор пожал плечами. – Может, ты и прав.
– Главное, Витька, чтоб ты не считал такой фильм крамольным и чтобы ты за это людей за решётку не швырял.
Смеляков смутился.
– Да я и не собираюсь… Я и пришёл, чтобы собственными глазами увидеть. А то разговоры всякие ходят…
– Да не разговоры это, Витя, а настоящая охота на ведьм, – озлобился Жуков. – Людей сажают за то, что у них дома хранится «запрещённое» кино. Их волокут в кутузку «за хранение порнографии», а потом «эксперты» начинают оценивать, порнуха это или высокая эротика. Господи, да если и вправду у них дома порнографические фильмы хранятся – что с того? Какой урон государству или обществу? У себя дома человек может заниматься чем угодно. Я понимаю, когда речь идёт об оружии. Тут спорить не стану, опасность есть: напьётся хозяин ствола и начнёт палить с балкона… Но эротический фильм-то? Да пусть самый откровенный, пусть там хоть целая толпа свальным грехом занимается! Какой от этого вред государству?
Виктор молча посмотрел на Веру. Она легонько улыбнулась ему.
– Ты тоже так думаешь? – спросил он, и она пожала плечами в ответ: «Может быть».
– Неужели ты после просмотра «Последнего танго» считаешь себя преступником? – продолжал гнуть свою линию Борис, наливая Смелякову очередную рюмку. – Разве ты стал хуже? Разве ты теперь готов броситься в объятия иностранных разведок? Или ты готов на какие-нибудь иные мерзкие поступки?
– Нет.
– Тогда почему наши генералы от идеологии считают такие фильмы опасными? Не знаешь? Зато я знаю! – Борис постучал себя кулаком в грудь.
– Почему?
– Потому что они в действительности не эротических фильмов боятся, а неконтролируемого потока западной культуры в нашу страну. А теперь западная культура (и в основном не лучшие её образцы) хлынет к нам вот на таких носителях! – Жуков потряс видеокассетой перед Смеляко-вым. – Помнишь, что Ленин говорил про кино? Важнейшее из искусств! Кино посмотришь и получишь импульс! Не надо скрупулёзно изучать книги, выискивать там формулировки, лозунги, идеи. Ничего теперь не надо. Толпа начнёт хавать американское кино и заглатывать картинки красивой жизни. И никакими запретами теперь этого не остановить…
– Да? – задумчиво спросил Смеляков. – Тогда, пожалуй, всё-таки должен быть какой-то заслон. Нужно сито, чтобы очищать этот поток от грязи. Кино, как и всё остальное искусство, должно пробуждать возвышенные чувства, а не провоцировать в людях самое низменное, что в них есть.
– Согласен, – Борис пригубил коньяку и вальяжно откинулся в кресле, – надо сеять разумное, доброе, светлое. Но талантливое произведение не всегда повествует о доброте. И не всегда показывает только платоническую любовь. И почему, скажи мне на милость, кто-то должен решать за меня, смотреть мне про эту неплатоническую любовь или не смотреть? Кто и почему имеет право разрешать мне что-то или запрещать? Я понимаю, очень многие готовы взять на себя миссию судьи и возьмутся за эту работу с превеликой радостью. Но скажи мне, кто из людей умеет смотреть на мир трезво и принимать решение объективно? Никто! Поэтому, когда у руля власти стоит кто-то один, подчиняя своей воле всех, рождается диктатура! И диктатор заставляет всех плясать под свою дудку. Вот в чём весь фокус. И судьи, решающие, правильные ты читаешь книги или неправильные, тоже выражают только его – диктатора – волю… Нет, пусть уж каждый из нас сам решает для себя, что ему кушать и как думать…