Я отвечаю за свою страну
Шрифт:
Мотоцикл рыкнул и рванулся с пригорка. Вздымая пыль, он резко покатился по проселку, распугивая на выгонах привязанных за колья телят.
— Володя! — прокричал сквозь треск мотора Федорков. — Ты сам у Настеньки в доме бывал? Сориентироваться надо. Каспарухов-то небось забаррикадировался. У них веранда есть? А на веранде справа от двери что-то вроде каморки огорожено. Так?
— Точно, Павел Федорович. Зрительная память у вас отличная.
— Тренируюсь, раз нужда заставляет. А дверь из сеней на веранду у них наружу открывается?
— Да вроде наружу…
Мотоцикл подпрыгивал на колдобинах. Сидя в люльке, Федорков балансировал телом и вспоминал все, что ему было известно о Каспарухове. С этим гражданином неопределенного возраста ему пришлось повозиться немало. Беспокойный, кряжистый, кривоногий Каспарухов поселился на участке еще при его предшественнике. Это заросшее волосами дитя природы (волосы у него росли не только на щеках и подбородке, но густо торчали из ушей и даже из носа) имело две судимости за злостное хулиганство, сменило не менее пятнадцати раз места жительства и работы.
В Захаровском райотделе милиции его считали возмутителем спокойствия. Совхозного кочегара редко кто видел трезвым. А промочив горло, Каспарухов становился настолько общительным и деятельным, что посторонним от него было невмоготу. Он хватал всех встречных за одежду своими короткопалыми волосатыми руками, обрывал пуговицы, лез целоваться, обниматься: «Слушай, дорогой! Каспарухов — душа широкая. С Каспаруховым дружить надо. Не пропадешь. Нэ-эт!» На кавказском носу Каспарухова проступала испарина, он сиял от восторга. И освободиться от его цепких объятий было целой проблемой.
Ах, Настенька, Настенька! Хватила ты лиха и хватишь еще со своим дружком. Жила бы тихо-мирно, так нет — семейного счастья захотелось. А какое уж тут счастье! Какой из Каспарухова глава семейства? Но и Настеньку понять надо. Живая душа живого требует, ее лекцией на моральные темы не напитаешь. Вот и суди тут. А у Настеньки между тем от Каспарухова и дети растут.
Остались еще в наших селах такие обездоленные судьбой женщины, как Анастасия Шалимова. Когда они невестились, опалила их девичество война, повыбила женихов. Многие из них так и остались вековухами. А им-то хотелось большего. Разве частушечный перепляс в промороженных сельских клубах под хриплую гармошку мог им заменить мечту о радости жизни? Им хотелось, как и всем, испытать настоящее большое счастье, но оно часто обходило их стороной. Некоторые, как Анастасия Шалимова, решили: лучше поздно, чем никогда. Какое ни на есть счастье, а мое…
Дорога бежала и бежала по полю, по неубранной еще кукурузе, затем спустилась в ложок, поросший пыреем и дикой луговой клубникой, выбежала на пригорок и вновь побежала к долинке.
Тужиловка расположилась вдоль этой долинки, которая была руслом речушки Птани, или, как ее ласково называли, Птахи, Птушки, и тянулась вдоль этой речки с востока на запад. С южной стороны к деревне примыкал дубовый лес с островками березовых перелесков. Дом Насти Шалимовой из потемневшего от времени красного кирпича с пристроенной верандой стоял пятым от въезда. Рядом с ним высилась старая раскидистая ветла с уже облетающей пожухлой листвой. Над жестяной крышей торчала антенна. За небольшим каменным двориком пламенели осенними кострами кроны грушевых деревьев; груши всегда прощаются с летом, щедро раздаривая багрянец и пурпур красок.
У соседского дома, метрах в двадцати, гомонили бабы, подруги-доярки и соседки Шалимовой, осуждали немногочисленное мужское население Тужиловки:
— Тоже мужики называются! Тихие какие стали, задумчивые… Одного хулигана связать боятся. Куда Панов-то делся? Нестеркину-то позвонили? Нестеркин — он сразу, чикаться не будет. Он Федоркова хоть из-под земли откопает.
Среди толпы женщин и шныряющих ребятишек топтался худенький мужичонка в фуфайке и с распухшей от флюса щекой. Это был заведующий фермой Крошиков, который успокаивал собравшихся:
— Тише, бабы, тише…
— Что тише, что тише! Боитесь, Каспарухов услышит? Пусть выбегает — уж мы его возьмем в такой оборот…
— Дуры, с топором же он. Саданет еще кавказец.
— А мы в гробу видали его, зверюгу, в белых тапочках. Связать его надо, вот что. Вон у Нинки веревка есть, — еще пуще зашумели бабы. — Панов вот-вот должен возвернуться с Федорковым.
Когда мотоцикл запылил у околицы, все бросились ему навстречу. «Привет дружному коллективу!» — бодро крикнул Федорков, выпрыгнув из люльки. Но все почувствовали за его внешней бодростью плохо скрытую тревогу.
Все эти двадцать минут, пока он добирался до Тужиловки, тревога не покидала его. От Каспарухова можно было ожидать всего. В пьяной горячке он может и топором рубануть. Поэтому Федорков решил действовать осмотрительно, быть в любую минуту настороже. По пути он мысленно отработал несколько вариантов своих действий.
— Ну как тут? Что он?
— Заперся. Сидит… Вы бы еще больше прохлаждались. Человека чуть не убили, а вас не дозовешься, — загалдели наперебой бабы.
— Товарищи женщины, минуточку! Не все сразу. Давайте по очереди, — бодрился Федорков.
Но тревога в душе оставалась. Что, если первый вариант сорвется? Не выйдет Каспарухов по его требованию — и все тут. Придется силой брать. А пьяный Каспарухов, да с топором, — это тебе не тренировочная «груша».
— Давайте по очереди! — громко повторил Федорков, обводя толпу встревоженными, но смешливыми глазами. Среди женщин он заметил незаметно подоспевшего Егора Хвинчука, тужиловского дружинника из категории «тихих и задумчивых». Он записался в дружину потому, что «начальство требует».
— Хвинчук, — позвал Федорков. — Беги в школу, позвони в милицию. Скажи, мол, Федорков в Тужиловке Каспарухова задерживает. С топором, скажи, Каспарухов. Пусть подъезжают.
— Да небось женщины уже позвонили.
— Лишний раз не помешает. Беги.
— Где Анастасия Захаровна? — направился к веранде Федорков.
— У Миронихи спряталась. А Ромка вот он. Ро-мка! Сбегай за матерью. Участковый зовет.
Старший сын Анастасии Шалимовой Ромка стрельнул по Федоркову быстрым взглядом: «Она вон сама бежит».