Я отвечаю за все
Шрифт:
— Люба, наверное, будет встречать, — сказал Вагаршак, высовываясь из тамбура. — Как нехорошо, от меня перегаром пахнет…
Люба действительно встречала: туго повязанная теплым платком, в белых валенках-чесанках, в старой шубейке, подпоясанной ямщицким кушачком, но не такая, как всегда, а словно бы чем-то пришибленная. И никакого перегара она не заметила, хоть и прижалась к мужу надолго, а потом вдруг подошла к Устименке и — первый раз в их бранчливой жизни — поцеловала его в щеку.
— Вот новости, — сконфуженно улыбнулся Владимир Афанасьевич. — Ведь мы же с вами враги, родственница…
— Ах, оставьте вздор говорить, — едва ли не сквозь слезы рассердилась Люба.
Такси у вокзала рвали нарасхват, и они втроем поехали автобусом через Овражки к площади Пузырева, над которой
— Да нет, что вы, — сказал Устименко. — Вера станет беспокоиться, я же и ей телеграмму дал…
Когда они расстались, Люба еще раз окликнула его, но махнула рукой и больше ничего не сказала, а Устименке показалось, что ее губы дрожат.
— Наталья-то здорова? — крикнул он издали, внезапно обеспокоившись.
— Значит, к часу? — ответила она вопросом и помахала ему рукой в белой варежке. — Ровно к часу?
Вечернюю оттепель прихватил ночной морозец, и, как всегда, по скользкому Устименке было нелегко со своей искалеченной ногой. Упираясь палкой, помахивая чемоданчиком, он мешкотно торопился, стесняясь, что его, хроменького, кто-либо пожалеет, но прохожих по случаю воскресного дня было еще мало, и он спешил и спешил, шкандыбая и почему-то предчувствуя, что увидит больную, несчастную, в жару Наташку.
Дверь ему отворил Гебейзен, как всегда выбритый и подтянутый. Ничего не спрашивая, едва пожав сухую руку старика, Устименко сбросил в кухне шинель, поставил чемоданчик и вошел в тихую, нетопленую, уже с нежилым запахом комнату. Шкаф был настежь раскрыт, клеенка съехала в сторону со стола, на полу у печки лежала не любимая Натальей, первая ее кукла с оторванной ногой. И одна кровать поблескивала сеткой, с нее был снят матрас из «натурального волоса», как говаривала Нина Леопольдовна. Вериного портрета военного времени, где была она очень хороша, даже лучше, чем в натуре, Устименко тоже не увидел, его кто-то снял со стены, — и на все это печальное разорение спокойным взглядом смотрел со своей фотографии только один давно умерший в холодном Баренцевом море отважный мальчик Лайонел Ричард Чарлз Гэй, пятый граф Невилл, милый Лью в комбинезоне, стоящий перед винтом своего самолета, готового к вылету.
Швырнув палку на тихо зазвеневшую сетку кровати, Устименко подошел к столу, понимая, что листы бумаги, прикрытые невымытым блюдцем, имеют отношение к нему. И точно — это было письмо Веры, длинное, все объясняющее и в то же время темное, как темной была для него ее душа.
Первое слово, о которое он споткнулся, было «неконтактный». Оказалось, что вся беда их брака заключалась в том, что супруг, то есть Володя был «неконтактным» и Вера Николаевна в связи с этим обстоятельством «замкнулась в себе» и перестала почему-то быть полезным гражданином общества, к которому принадлежала…
Впрочем, ее объяснения мало интересовали Устименку. Он, пробегая строчки, все искал имя дочери и только в самом конце длиннейшего послания обнаружил, что Наташу Вера Николаевна увезла с собой, так как ребенок ни в малой мере не интересовал отца и лишь стеснял его «двойную личную жизнь, проходившую отдельно от семьи»…
Прочитав начерно, Владимир Афанасьевич сел и перечитал письмо набело еще два раза. Ему не было ни горько, ни больно. Он только отупел, словно с разбега ударившись о косяк, и еще — стыдно ему сделалось перед самим собой за самого себя: ведь прочитал же он некогда то цветковское письмо, из которого все решительно было понятно не только о прошлом, но и на будущее. Стыдно ему было за то, как старался склеить несклеиваемое, слепить вдребезги разбитое, как делал вид, что все нормально и только работа отвлекает его от счастливой домашней жизни.
Потом еще раз просмотрел он письмо со всеми его несусветными пошлостями и подлостями. Понял
Так просидел он часа два с этим письмом в откинутой руке на глазах у покойного пятого графа Невилла. Потом, сам не понимая, что делает, поискал по ящикам, порылся в своем еще военного времени белье, в каких-то тряпках Нины Леопольдовны, в старых бумагах, погодя лишь сообразив, что ищет фотографию Наташи. Но и такой малой малости Вера Вересова, бывшая его жена, ему не оставила. Остался зато портрет тещи в роли Раутенделейн из «Потонувшего колокола», исполнявшегося, когда старухе было лет девятнадцать. Лесная фея вылезала на фотографии из колодца, от водяного, что ли, а на оборотной стороне карточки Устименко прочитал двусмысленную надпись, от которой его слегка передернуло. «Бре-ке-кекс, — было там написано, — кворакс!» И больше ничего.
Фотографию с этой тошнотворной надписью Устименко поставил почему-то на комод, снял с себя китель и, насупившись, принялся за «приборочку», как говорилось на флоте. Никаких мыслей при этом у него не было, кроме разве чувства брезгливости ко всему тому периоду жизни, который был связан с Верой Николаевной. Ему хотелось нынче же, не откладывая ни на минуту, освободиться от гнета непрестанной лжи, которая, как понял он теперь, не оставляла его семью никогда.
Тещину кровать он сложил, вынес и поставил на попа в темных сенцах. Кровать Веры, подумав, тоже убрал еще подальше — сволок на чердак, что далось ему нелегко. Комод передвинул, в этот «чистый» угол перенес из кухни свою раскладушку, а туда, где прежде стояла кровать жены, поставил Наташкину кроватку. Перетащил и свой так называемый письменный стол из кухни, и стул свой, и машинку, и книги приволок, которые накопились на полке возле плиты. Отдохнул немного, посидел, выставив вперед больную ногу, подивился, как просторно стало в комнате, и, взглянув на часы, успел еще пол протереть тряпкой, навернутой на швабру. А Лайонел все поглядывал на него со стенки, словно дивясь, и теща вся белом и в веночке вроде тех, что приспосабливали в старопрежние времена покойницам, тоже глядела из своего колодца. «Кворакс! — подумал Устименко. — Вот тебе и кворакс, болван!»
В общем, в голове у него была какая-то каша. Страшно делалось только потому, что украли у него Наташку, все же остальное было стыдным! И ему самому было так стыдно, что впору завыть. Стыдно было и глупо, если можно так выразиться. Глупо все, самым же глупым казалась наступающая одинокая старость. Разумеется, как все еще не старые люди, он думал именно этим словом — «старость». Нет, размышлял он не о Вере Николаевне и не о том, что именовалось ею семьей, мысли его, вернее каша, в которой никак не мог он разобраться, касались только Наташи. Ее у него отобрали, ее, из-за которой он так долго переносил это бессмысленное сосуществование трех чуждых друг другу особей, ее, из-за которой он только и возвращался домой, ее украли, утащили, воспользовавшись тем, что он не мог стать в дверях и не выпустить. И теперь ему ничего не добиться, потому что он ни в каком суде не скажет те жалкие, «теплые», по выражению Губина, слова, на которые такая мастерица Вера Николаевна. Ему ничего нигде не объяснить из-за того, что он не сможет сказать про письмо, про Цветкова, про вранье, про нелепость их брака, а она интеллигентно произнесет свою «неконтактность», и все закивают головами, всем будет понятно горе одинокой, красивой, принципиальной, порядочной докторши: ведь она, конечно, не погнушается налгать и про него и даже про Варвару любую напраслину.