Я отвечаю за все
Шрифт:
Предвидя в разные поры своей жизни именно такой конец их брака, он все-таки никогда не представлял себе, как тяжело, пусто и скверно станет ему без Наташи. Наверное, потому, что он не понимал раньше, что именно Наташа была для него всем тем, что другие люди именуют емким понятием — семья. Невнятный лепет ее младенчества слышался ему явственно сейчас в пустой комнате, слышались первые слова, которые она выучилась произносить, — слова, с которыми она обращалась к нему, когда он брал ее на руки… Он носил ей гостинцы и испытывал чувство счастья, когда девочка крепко сжимала ручонкой его палец. Он мечтал о том времени — уже совсем-совсем близком, когда обо всем с ней можно будет
А теперь девочку отняли от него, отняли надолго, если не навсегда; разве он не понимал, как трудно, почти невозможно будет ему судиться с Верой Николаевной, как не сможет он ничего объяснить, потому что весь их брак — нехорошая, стыдная, низкая история, которой не понять судьям, если они не узнают всех подробностей, а о подробностях говорить невозможно, и Вера; конечно, понимала это.
Я — ОДИН
Было уже около двенадцати, когда Устименко, хромая, доплелся до больницы. Тетя Поля ужасно как ему обрадовалась; он чужим голосом велел ей приготовить для него душ. Взглянув изумленно, она ушла. После горячего, обильного душа, крепко секущего тело, Устименко приступил к бритью своей старенькой бритвой и, взбивая мыльную пену, увидел в дверном проеме несчастную, виноватую Любу.
— Иди сюда, — сказал он ей в первый раз на «ты». — Иди, Люба. Я, знаешь ли, сегодня наконец понял разные твои загадочные выпады против Веры Николаевны. Закрой дверь, пожалуйста.
Люба плакала, только теперь он заметил ее тихие слезы.
— Что касается Наташи, то вы не беспокойтесь, — сказала она. — Я — железная баба, меня нельзя переупрямить. И мы девку вам отсудим. Не сразу, но отсудим. Я на все пойду, хотите — даже на преступление!
Слезы полились еще чаще.
— Я ее уворую, — сказала Люба, — возьму отпуск за свой счет, съезжу в Москву и уворую. Как американский гангстер! Только те за выкуп, а я идейно. Чтобы не повадно было!
— Перестань реветь! — велел Устименко.
— А вам хоть бы что, — вдруг рассердилась она. — Вы даже довольны. Не могу себе представить, чтобы я ушла от Вагаршака, а он так сидел и брился, как бревно. Вы себе можете это представить?
Устименко молча на нее посмотрел.
— Как твои «лисьи хвосты»? — осведомился он.
И она поняла, что говорить больше про Веру не следует. А когда в дверь постучали и с письмом в руке в кабинет главврача вошла Варвара Родионовна Степанова, Люба, вспыхнув до ушей, убежала.
Варвара была в не по росту большом, плохо выстиранном и мятом халате, маленькая оттого, что на ней были не туфли с высокими каблуками, а стоптанные тапочки, еще более похудевшая с того дня, как Володя ее видел, и явно заплаканная, хоть и напудренная, и в то же время какая-то сияющая.
— Ты что? — спросил Устименко, забыв поздороваться. — Случилось что-нибудь?
— Да, — сказала она, внезапно улыбнувшись, так что широко раскрытые ее глаза совсем загорелись фонариками, — еще вчера случилось, а я никак без тебя решиться не могла. От Аглаи Петровны получилось письмо.
— Врешь! — как в юности на улице Красивой крикнул Устименко. — Врешь ты! Все врешь!
— Да вот же оно, — нисколько не удивляясь тому прежнему, забытому тону Володи, ответила Варвара, — вот, читай!
И она положила перед ним на стол, рядом с бритвой
— Жива, — сказал Устименко тихо. — Здорова. Судя по почерку — здорова, — поправился он. — И обратный адрес есть: до востребования, Гнетову — видела? Но почему — Гнетову?
— Господи, какой ты дотошный, — садясь и беря забытую Любой папиросу, сказала Варвара, — ну, при чем тут Гнетов? Я тебя не для этого ждала. Мне тебя как врача нужно спросить — разрешишь это письмо отцу показать? Женька утверждает, что никак нельзя, что папа от такого известия вполне может умереть. Я вчера подготавливала и нынче понемножку…
— Дураки вы все, — уже смеясь и радуясь не только своей радостью, но в предчувствии радости Родиона Мефодиевича, произнес Устименко, — дураки, темные болваны, племя кретинов…
— Ты перестань! — с милой угрозой в голосе предостерегла Варвара. — Я и сама на войне была, ругаться умею еще и не так. Ты скажи — можно?
И спички тоже Люба забыла, Варвара неумело чиркнула, неумело закурила. Глаза ее неотрывно смотрели на Устименку, который, замолчав, подтянувшись, чтобы, не дай бог, не хромать перед Варькой, дошагал до своей палки, натянул на нижнюю рубашку халат, застегнул привычным движением пояс и, все еще посмеиваясь в предчувствии воскрешения старого Степанова, распахнул дверь и пропустил Варю вперед.
Варвара подождала его, и они пошли рядом, она мелко, иногда вдруг вприпрыжку, чтобы не отставать от его взмашистого, широкого, хоть и хромого, шага, а он — вглядываясь порою в нее, потому что это было почти страшно — так вдруг предстала перед ним их юность, когда провожал он ее на репетицию или она заходила за ним в институт, чтобы слушать его нудные нравоучения по поводу того, что она еще не избрала свой жизненный путь.
И покуда они шли по хирургическому отделению, покуда спускались по двум маршам лестницы, покуда пересекли двор между ноздреватыми снежными сугробами под слепящим солнцем, покуда наконец не открыли двери терапии, все им чудилось обоим то время, та их удивительная, неоценимая, неоцененная пора, когда они не то что не расставались, но и дышать друг без друга не умели, а главное, вот так, именно так шагал он, а она вдруг нагоняла, три быстрых шажка маленькими ногами вместо одного — и вот вновь они рядом, он поглядывает на нее сурово сверху вниз, а она отвечает чуть-чуть вызывающим, но покорным и виноватым взглядом: «Что же делать, Володечка, если я такая ничтожная. Я же понимаю, какая я малость по сравнению с тобой! Но я тоже ничего, ты меня воспитай, и я стану достойной тебя. Пожалуйста, воспитывай меня побольше, не ставь на мне крест, хорошо, Володечка?»
Примерно так она ему говорила.
А он поставил крест и потерял ее навсегда.
И сейчас еще более, чем раньше, потому что он просто жалок, смешон — брошенный и никчемный, а она сама по себе и, конечно, никогда не простит ему ту глупую позу, которую он занял тогда, на войне. Ничтожество! Нина Леопольдовна в брюках. Кворакс!
Молча они поднялись на второй этаж терапии — два чужих человека, пропадающих друг без друга. Молча вошли в палату к Родиону Мефодиевичу. Тот, в очках, улыбаясь, читал толстую книгу и, едва пожав Володину руку, сказал: