Я отвечаю за все
Шрифт:
— А ты кто такой? — спросила одна из воюющих сторон. — Ты что за указчик? Вот надеру ухи!
У Вагаршака, правда, были довольно большие уши.
— Не говорите так, кузина Бекки, — сказал все больше и больше пьянеющий Саинян, — вы делаете мне больно, дорогая…
— Бекки? — осведомился из прохода чей-то громыхающий бас. — Бекки? Ты как это можешь, паскуда, выражаться?
— Но это, кажется, из Диккенса, — возразил Вагаршак. — Это литература!
Тогда тот, который обиделся на слово «Бекки», протянул огромную, нечеловеческой длины лапу и попытался стащить кроткого Саиняна вниз для надлежащей расправы. Но
Потом обладатель громыхающего баса — тощий и рыжий, сильно выпивший мужик — скинул с себя драный полушубок и, оставшись в застиранной гимнастерке с двумя рядами орденских планок на груди, пошел в решительное наступление, для чего уперся сапогами в две нижние скамейки и, ощерившись, рывком ухватил Устименку железной лапой у самого запястья. И в это же мгновение притих, отпрянул, опять нагнулся к Владимиру Афанасьевичу и не то чтобы заговорил, а совершенно уже вне себя загремел:
— Майор! Ерш твою перетак! Товарищ Устименко! Лушка, падай в ноги! Падай, тебе говорю…
Все еще не выпуская запястья Владимира Афанасьевича из своей лапищи, похожей на сработавший капкан для медведя, сапогом он в это время пинал свою супругу, которую только что защищал от неслыханного вагаршаковского оскорбления, и в исступлении ума кричал ей, чтобы и в ноги падала, и самогонку вынимала, и какое-то «тое сало», и чтобы стелила стол, и чтобы — «ерш твою перетак» — был «гвардейский порядок».
Ничего не понимающий Владимир Афанасьевич был уже братскими, дружескими, нежнейшими руками стащен вниз, оскорбитель Вагаршак оказался там же, чужие из этого жаркого отделения вагона были изгнаны кто честью, а кто в толчки, и только после всего вышеописанного два доктора поняли, в чем суть происшествия. Оказалось, что еще в сорок третьем этот дядечка воевал в морской пехоте, был тяжко изувечен и лишь стараниями Ашхен Ованесовны и Устименки возвращен к жизни.
— Мама Оганян! — сияя всей своей поросшей щетиной физиономией, говорил бывший старшина второй статьи. — Да я ж к ней в Армению еще кабанчика свезу, погодите, подымется из руинов наш «Светлый путь»! Я в Армению поеду и ей, старушечке, детишек свезу на поклон, которые теперь, как цветочки, при мне расцветают! Лушка, ты знаешь, кто он? — гремел бывший морской пехотинец, указывая на Устименку кривым огромным пальцем. — Он нам отец, и он наших деточек не дал фашисту посиротить…
Крик стоял ужасный и восторженный, другие бабы, стоявшие в проходе, тоже плакали, может думая, что, случись на военной дороге их покойных мужей такой вот Устименко, и не были бы они вдовами; нашелся в вагоне и бывший военфельдшер, который бочком-петушком втерся в компанию, выпивал, закусывал и говорил значительно:
— Я так скажу: ежели где антисептику блюли…
— Иди ты со своей антисептикой, — громыхал бывший морской пехотинец, — отзынь ты от нас, посторонняя личность!
Бывшая Бекки оказалась кротчайшей женщиной. Помянули, не чокаясь, по русскому обычаю Ашхен Ованесовну, помянули и Бакунину. Узнав же, что Вагаршак Ашхен Ованесовне вроде сына и к тому же детский доктор, бывший морской пехотинец совсем как бы потерялся и стал предлагать ему всякие должности в своей области, утверждая, что он в колхозе «Светлый путь» человек не последний, может действовать от имени правления и
— Давай, други, ерш твою перетак, вылезайте на нашей станции, — требовал старшина, — давай, не теряйся, Лушка, кланяйся большим людям, товарищи бабы, просите с поклоном, делайте! А ты, товарищ профессор, не тушуйся, — вязался он к Устименке, — ты пей с простыми людьми, не гнушайся. Лушка, режь сало!
Не более как через час морской пехотинец стащил с себя и гимнастерку и фуфайку и ходил по вагону, показывая хитрые швы, красовался тощим животом перед Устименкой и спрашивал, почти плача:
— Узнаешь свое рукоделие? Все наружу было — весь ливер вывален. А ты с той старушкой, с мамкой Оганян, все обратно распределил, все распутал, и есть я теперь нормальный человек. Лукерья, скажи профессору, какой я есть?
Лукерья краснела и закрывала лицо ладонями, а старшина вновь грохотал:
— Как с Отечественной вернулся — ровно девять месяцев — пожалуйста! Там был снайпер и здесь снайпером остался. Только откормила — опять!..
Вагон сводило от хохота до тех пор, пока старшину-снайпера не свалил на ходу сон. У Владимира Афанасьевича гудела голова. Вагаршак, бедняга, совсем развалился, во сне стонал, охал. Лукерья с жалостным выражением лица подала ему попить.
— Любочка, — сказал он ей, — прости меня, дорогая, пожалуйста, прости.
И погладил руку Луше.
— Это ж надо, — растрогалась Лукерья, — это ж надо иметь такие чувства. У своей супруги прощения просят, а сами от них отсутствуют. Это ж надо иметь такую совесть!
Под утро Бекки с супругом приехали на свой «конечный пункт». Докторам они оставили изрядный шматок сала и творогу в тряпочке, а на опохмелку и самогоночки чекушечку. На этой же станции в вагон вошла женщина с двумя ревущими детьми, проводник из уважения к докторам отвел ее подальше, в другой конец, чтобы не беспокоить «профессора». Еще день и ночь провели Саинян со своим шефом в пути, пили кипяток, ели сало, чувствуя себя последними людьми на земле. Саинян мучился головной болью, Устименко — тем, что позволил «мальчику» напиться. Когда состав, громыхая в темной предвесенней ночи, подходил к Унчанску, Владимир Афанасьевич сказал:
— Значит, Вагаршачок, так: я заеду домой, помоюсь, выпью чаю, и в больницу. Затею нашу откладывать никак нельзя. Нынче воскресенье, самый удобный день для такого мероприятия. И мы свеженькие, не остывшие. В мелких разговорах можем сдаться, резоны, как Богословский выражается, нам представят различные, мы и пойдем на попятный. А тут — обратного хода нет и не будет. Закон есть закон. Правильно?
— По мне заметно, что я пьянствовал? — печально осведомился Саинян.
— Ничего не заметно. Значит, условились?
— Условились.
— Но только по-умному, Вагаршачок! Чтобы Евгений Родионович из нас сразу же котлетку, при посредстве министерства, не сделал. Понимаете?
— Я-то понимаю, — отозвался Саинян. — Но ведь мастер скандальных формулировок именно вы, а не я…
Устименко виновато промолчал. Они оба вышли в тамбур, проводник, распахнув дверь на свистящем ветру, протирал тряпкой стекло. Было еще рано, едва занималась мартовская прозрачная заря. Состав прогрохотал с осторожностью по временному мосту через Унчу, стал заворачивать к новому вокзалу, замигали огни семафоров.