Я Пилигрим

Хейз Терри

Предполагалось, что рано или поздно на месте этой глубокой раны поднимутся новые башни с запечатленными на памятных досках именами погибших, но гораздо скорее, чем ожидалось, люди стали забывать о трагедии, которая здесь случилась, и, спеша по своим делам, равнодушно проходят мимо.

Но в то тихое воскресенье это огромное зияющее пространство являло собой одно из самых волнующих зрелищ, которые мне доводилось видеть. Опустошенность, царящая здесь, более красноречиво свидетельствовала о масштабе утрат, чем какой-нибудь величественный мемориал. Разглядывая эпицентр взрыва со смотровой площадки, я осознал, что трагедия одиннадцатого

сентября настолько глубоко впечаталась в наше сознание, что это место превратилось в некое чистое полотно, своего рода экран для проецирования наших худших воспоминаний.

С болью в сердце я вновь увидел сверкающее синее небо и горящие здания, наблюдал, как машут руками люди из разбитых окон, взывая о помощи, которая так и не придет. Я слышал грохот рушащихся зданий, видел изуродованные улицы в клубах пыли, спасателей, пишущих на руке свои имена – на случай, если их вытащат из-под обломков мертвыми. Я жил среди всего этого, ощущал запах происходящего, пытался сказать какие-то тихие слова тем двадцати семи сотням душ, которые остались здесь, на этом месте. Две тысячи семьсот человек, из которых более тысячи так и не удалось найти.

Удивительно, что вообще какие-то трупы сумели извлечь. При восьмистах шестнадцати градусах Цельсия человеческая кость превращается в пепел за три часа. Во время пожаров во Всемирном торговом центре температура достигала почти тысячи ста градусов, а огонь удалось полностью ликвидировать лишь через сто дней.

В Коране сказано: отнять одну-единственную жизнь – значит уничтожить целую вселенную. Передо мною было все, что осталось от двадцати семи сотен вселенных, разбитых вдребезги за несколько мгновений, – их семей, детей, друзей.

Взошло солнце, принеся с собой свет, но мало тепла. Покинув смотровую площадку, я отправился в обратный путь пешком. Не знаю, что я искал, быть может вдохновение, но у меня не было сомнений, что убийца начала свое путешествие в «Истсайд инн» где-то поблизости.

Другой дороги, ведущей к гостинице, не было: после того как первый самолет врезался в башню, администрация Нью-Йоркского порта закрыла все мосты и туннели Манхэттена; автобусы и метро прекратили работать, дороги к острову оказались забиты пробками. Еще через час и сорок минут мэр объявил эвакуацию населения со всей территории южнее Кэнэл-стрит. Чтобы попасть в гостиницу, убийца к тому времени уже должна была находиться внутри запретной зоны.

По пути я ломал голову, что она делала в этой части города во вторник около девяти часов утра. Работала здесь или была туристкой, направлявшейся на смотровую площадку Южной башни, была водителем автофургона для развозки товаров или спешила на назначенную заранее встречу, скажем к адвокату? Почему, ну почему она здесь оказалась? Я не уставал задавать себе этот вопрос: получив ответ на него, я наполовину приблизился бы к своей цели.

Направляясь сюда, я толком не представлял, что ищу, и уж был совершенно не подготовлен к тому, что ненароком обнаружил. Но не будем забегать вперед.

Погруженный в раздумья о передвижениях убийцы в тот день, я не сразу заметил импровизированные мемориалы в память жертв одиннадцатого сентября, появившиеся по обеим сторонам дороги. Для тысяч людей, которые так и не смогли похоронить своих близких, эпицентр взрыва стал чем-то вроде кладбища. В первые недели после атаки террористов они приходили и молча стояли здесь – думали, вспоминали, пытались осознать произошедшее. Спустя месяцы они посещали эпицентр взрыва в дни рождения погибших, в День благодарения, на Рождество и другие праздники. Естественно, друзья и родственники оставляли здесь цветы, открытки и сувениры. Эти места поклонения теперь во множестве возникли вдоль заборов и дорог.

Почти рядом я увидел несколько мягких игрушек, которые принесли сюда трое маленьких ребятишек в память о своем погибшем отце. На проволоку была наколота их фотография. Я остановился, чтобы разглядеть ее получше: самому старшему было лет семь. На фото они запускали воздушные шарики, чтобы, как было сказано в написанной от руки записке, «любимый папочка мог поймать их на небесах».

Пройдя еще немного, я обнаружил своеобразные мемориалы, созданные родителями в память о своих детях. Прочитал стихи, написанные мужчинами, чьи сердца были разбиты, взглянул на фотоколлажи, составленные женщинами, едва сдерживавшими свою скорбь.

Странное дело, но среди всего этого горя я не испытывал чувства подавленности: мне чудился какой-то свет – триумф человеческого духа. Я представлял себе, как люди из этих разрушенных катастрофой семей дают обещание выстоять, несмотря ни на что, читал о мужчинах и женщинах, которые рисковали своей жизнью, чтобы спасти незнакомцев, видел множество фотографий пожарных, которые нашли здесь свою смерть.

Я остановился посреди этих самодельных мемориалов и склонил голову. Молиться я не стал, поскольку не религиозен и не являюсь, как говорят, воцерковленным человеком; нельзя даже сказать, что я был сильно взволнован таким количеством смертей. Я побывал в Аушвице и Натцвайлер-Штрутхофе, видел урны с прахом жертв битвы при Вердене и давно уже не испытывал потрясения от смерти в промышленных масштабах. Но меня подавляли такие многочисленные проявления обжигающего душу мужества – возможно, потому, что в своей собственной стойкости я сильно сомневался.

Боль и страдание запечатлелись в моем сознании очень рано, когда я совсем маленьким ребенком находился в квартире, где убили мою мать. Поймите меня правильно: я не так уж сильно боюсь смерти, единственное, чего я хочу, – чтобы она была быстрой и чистой. Меня всегда страшило, что я буду мучиться, как мама, не смогу избавить себя от боли, – именно в этом и состоял тайный ужас, поджидавший меня там, где гаснет дневной свет.

Храбрость этих простых людей, чья память была увековечена здесь, еще раз напомнила мне о недостатке собственного мужества. И с такими невеселыми мыслями я направился домой. Но именно в этот миг увидел белую дощечку, висящую на проволоке, едва заметную на повороте тропинки. Я бы и не заметил ее, если бы луч восходящего солнца случайно не вспыхнул на поверхности этой дощечки. Под ней лежало больше всего цветов, и это тоже привлекло мое внимание.

Аккуратным круглым почерком здесь были выведены имена восьми мужчин и женщин, рядом с каждым имелась фотография. Сопроводительная надпись свидетельствовала, что все эти люди были спасены из рухнувшей Северной башни одним человеком, нью-йоркским копом. Эта дань благодарности и любви была принесена восхищенной его мужеством девочкой-подростком, чья мать оказалась в числе выживших. Девочка перечисляла людей, спасенных этим полицейским: юрист в деловом костюме по моде восьмидесятых годов; биржевой маклер, торгующий облигациями, по виду типичный игрок; инвалид в кресле-каталке…