Я подарю тебе землю

Йоренс Чуфо

— Эмма, открой, это я, дон Сивер.

Старый садовник, исполняющий также обязанности лакея и кучера, отодвинул кружку и со свечой в правой руке зашаркал к двери, а обеспокоенная няня вытерла руки тряпкой и переглянулась с хозяйкой дома. По молчаливому приказу Эммы старик поднял толстый дубовый брус, служивший засовом, и отодвинул задвижку. Дверь открылась, пламя свечи резко вспыхнуло в потоке свежего ветра, высветив тощую фигуру священника, которого сопровождал здоровенный воин, чьи рост и телосложение поразили Марти — возможно, по контрасту. Еще ничего не зная, он по лицу матери тут же понял: дело плохо. А ее голос, навсегда оставшийся в памяти, подтвердил самые худшие

опасения.

— Марти, иди в свою комнату, — сказала мать.

Он прекрасно помнил, как поспешно вышел, схватил своего щенка Султана, но ступив за порог, тут же прижал ухо к двери и стал слушать разговор. Помимо знакомого материнского и голоса учителя звучал и торжественный голос посланника. Марти потрясла ледяная фраза матери, когда она услышала дурные известия.

— Вы слишком запоздали с новостями о том, чего я давно ожидала.

Через некоторое время посетители удалились. Снова жалобно заскрипела задвижка, и Марти услышал разговор матери с няней и старым слугой. Поняв, что мать зайдет пожелать ему спокойной ночи, он быстро разделся, натянул ночную сорочку до колен и залез под одеяло. Вскоре дверь отворилась, и мерцающая свеча в руке матери высветила на полу дугу. Поставив свечу на стол, Эмма села на край кровати, и Марти ощутил теплую руку на лбу и, слегка приоткрыв глаза, увидел огромную тень матери на стене. Время и тяжелая жизнь ее подкосили. Голос прозвучал тихо и равнодушно, словно она объявляла о давно ожидаемых событиях.

— Марти, сынок! Я знаю, ты давно привык чувствовать себя сиротой, но сейчас и правда осиротел. Твой отец погиб, занимаясь тем ремеслом, что любил больше всего на свете: сражаясь. Единственное твое наследство — фамильный перстень, который он отдал мне на хранение, чтобы я передала тебе, когда тебе исполнится восемнадцать лет. Тогда мне и сообщат, что тебе надлежит с ним делать и куда отправиться.

Потеряв отца, Марти не почувствовал ни горя, ни тоски. Сам не зная почему, он сел на кровати и обнял мать. Ощутив, как сотрясается ее пышная грудь, он с удивлением понял, что эта сильная женщина, которая все его детство была главой и опорой семьи, плачет.

В эту ночь он принял решение, что рано или поздно уйдет из дома. Он не мог смириться с тем, что станет обычным крестьянином: амбиции его были слишком велики, а возможности в родной провинции — весьма ограничены. Тем не менее, прежде чем он наконец покинул отчий дом, произошла целая череда событий, поскольку человек предполагает, а Бог располагает. В шестнадцать лет Марти впервые влюбился — во всяком случае, именно так ему тогда показалось. Однажды на ярмарке он познакомился с Басилией, девушкой примерно его возраста, дочерью богатого крестьянина. Марти удалось уединиться с ней в стогу и потискать ее грудь. С этой минуты он решил, что мир перевернулся. Друзья смеялись над ним, но ему было все равно. Он пришел к матери и попросил разрешения посвататься к девушке. Эмма подошла к делу со всей серьезностью и постаралась сначала как можно больше разузнать о невесте и ее семье. И к величайшему в его недолгой жизни отчаянию выяснилось, что девушка уже давно помолвлена с богатым землевладельцем, и не могло быть и речи о том, чтобы ее отец отказался от такого выгодного родства.

Дни проходили за днями, сливаясь в месяцы и годы, и воспоминания о несчастной любви понемногу изгладились из его памяти. Когда Марти достиг назначенного возраста, мать передала ему перстень и пергамент, который не так давно доставил один незнакомец. На пергаменте было указано имя и адрес в Барселоне.

— Сынок, месяц назад нам доставили это письмо. Я должна передать его тебе в день твоего совершеннолетия.

Здесь ты прочтешь, что надлежит делать, когда прибудешь в город. Насколько я поняла, это что-то вроде пропуска, он откроет тебе двери в дом человека, пославшего тебе это письмо. Ты уже взрослый, и хотя я эгоистично хотела бы оставить тебя рядом, чувство материнской любви говорит мне, что ты должен жить своей жизнью, а я не должна препятствовать твоему предназначению. Я не хочу быть помехой на твоем жизненном пути, а потому поезжай и не оглядывайся назад. Здесь тебе нечего больше делать.

— Мама, я ждал столько лет; неужели нельзя подождать еще пару месяцев? — ответил Марти. — На носу уборка урожая, я не могу уехать и бросить всю работу на вас. Когда я вернусь домой — а я клянусь, что вернусь, мама! — вы поймете, что не зря потратили столько сил, пока меня растили. Если же я не вернусь — значит, я погиб, стремясь это доказать.

Когда наступил день отъезда, он обнял мать, изо всех сил сдерживающую слезы, и отправился навстречу приключениям. Снова и снова он оглядывался на стоящих на пороге мать, няню Томасу и верного Матеу, пока их фигуры не растаяли вдали, оставшись лишь в его сердце. Он пнул коня пятками, пустив его в легкий галоп, и помчался прочь от того, что до сих пор составляло его мир. Ему исполнилось восемнадцать лет и три месяца.

Очередь двигалась нестерпимо медленно, и лишь ближе к полудню Марти оказался у ворот. Один из стражников спросил, кто он такой и зачем приехал. Марти Барбани извлек из кармана заветный клочок пергамента, адресованный канонику собора, и стражник, взглянув на имя и перекинувшись несколькими словами с начальством, велел проезжать. Марти пришпорил коня и, подхваченный толпой, въехал в город по оживленной улице и, добравшись до площади, где полюбовался великолепием графского дворца, повернул к странноприимному дому при соборе под названием Пиа-Альмония, где жил архидьякон Льобет, которому и был адресован документ.

Он спешился, привязал лошадь в деревянной коновязи и дал монету мальчишке, чтобы посторожил, а потом вошел и направился к столу, где молодой священник принимал посетителей, имеющих дело к живущим в доме каноникам и высшим духовным лицам. Как только Марти подошел к священнику, зазвонили колокола Пиа-Альмонии, созывая к мессе, а им вторили остальные колокола монастырей и церквей Барселоны и окрестностей. Все люди в переулке побросали свои дела, мужчины сняли шапки, а женщины покрыли головы мантильями и платками и стали прислушиваться к перезвону. Когда он затих, они возобновили свои занятия.

— Чем могу быть полезен?

Это священник тоже ожил и напевным голосом спросил Марти его имя и причину визита.

— У меня письмо к архидьякону Льобету. Если вы будете так любезны, я бы хотел его видеть.

Марти протянул документ, и священник, поднеся к глазу толстое круглое стекло на длинной ручке, стал читать написанные на пергаменте буквы.

— Извольте немного подождать.

Он взял со стола колокольчик и позвонил. Сразу же явился молодой монах в ожидании приказа.

— Отнесите это письмо падре Льобету.

И тут вмешался Марти Барбани.

— Я бы предпочел сам его вручить. Если вы не забыли, это мое рекомендательное письмо.

С этими словами он протянул руку, чтобы забрать письмо. Священник внимательно оглядел гостя и пришел к выводу, что мальчик, несмотря на молодость и крестьянскую внешность, явно не так прост, как кажется.

— Как пожелаете, — ответил он. — Но сомневаюсь, что он вас примет. Падре Эудальд — человек разборчивый, и даже если у вас есть рекомендательное письмо, он не привык, чтобы к нему врывались без доклада.