Я - Русский офицер!
Шрифт:
Фескин взглянул на кума и сказал:
— Знаешь, начальник, — это говно отмыть в бане можно. Страшнее то, которое внутри. Его отмыть ни одной жизни не хватит, — гордо ответил Фескин, повторяя слова Краснова. — Ты, начальник, «лепилу» приторань, а то этот майор загнется, — продолжил Фескин, и кивком указал на лежащего политарестанта. Он рассчитывал, что сможет через санитара передать в камеру «маляву», в которой обрисует всю ситуацию, в которой оказался.
— Ему «лепила» не нужен! Этому немецкому шпиону и так осталось жить до приговора «тройки». Чекисты на него
— Хрен возьмешь, начальник, Сашу Ферзя! — сказал Фескин и, согнув руку в локте, другой рукой стукнул по внутренней стороне, показывая такой русский хер.
— Ну что ж, тогда посиди еще в этом дерьме суток пять, может до тебя дойдет. Не таких воров ломали…
Кум плюнул себе под ноги, и дверь в камеру закрылась. В ней вновь стало темно и тихо.
— Слушай, Петрович, нам надо что-то делать. Эти вертухаи нас тут сгноят. Это факт…
— Бежать, что ли? — спросил Краснов.
— Да отсюда ты, хрен на лыжи встанешь. Я просто хочу связаться по тюремному «телефону» и организовать нам с тобой нехилый «грев». Жрать хочу, как медведь бороться.
Сказанные опером слова очень тронули Краснова. Он знал, что за «измену» Родине, которую ему вменяют, он точно получит расстрел. Еще были свежи в памяти репрессии над Тухачевским, Якиром, Рокоссовским. Так-то были боевые генералы, которым немалые сроки дали, что уж говорить о сотнях и тысячах простых майорах и капитанах, расстрелянных по доносам своих же сослуживцев.
Времени оставалось очень мало, и он решил через Фиксу передать весточку жене и сыну.
— Саша, у нас, наверное, есть еще пару дней. Я знаю, что я сюда, в эту камеру больше не вернусь, а ты, наверное, сможешь увидеть Валерку и передать ему мои последние слова.
— Петрович, о чем это вы? Я думаю, что суд во всем разберется. Этого же не может быть?
— Может, Саша, может… Мы, просто заложники своего времени… Нам не повезло…
Фикса смахнул рукой слезу со щеки и, вскочив на деревянный настил, заорал:
— Суки, как я вас ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
После чего он без всякого отвращения прыгнул в вонючую жижу, и постучал алюминиевой миской по стояку канализации. В ответ моментально послышались стуки со всех этажей тюрьмы.
— Эй, эй! — проорал он в трубу.
— Говори, — донесся глухой звук почти со всех камер.
— Каторжане, я с хаты восемь три — Ферзь. Меня лягаши на кичу запрессовали — на пятнадцать суток. Второй день не кормят, ломают. Если кто может, подгоните «грев». Жрать хочу, курить хочу, аж шкура от вшей чешется!
— Базара нет, браток. Сейчас все сделаем, — послышался гулкий звук.
Фикса отошел от трубы, потирая от радости свои руки.
— Сейчас, Петрович, у нас и хлеб, и «бацилла», и курево будут, — сказал Фескин. — На пока, покури.
И Сашка протянул последнюю папиросу Краснову. Петрович дрожащими руками взял папиросу и дунул в гильзу. В этот момент на его глаза накатилась крупная слеза. Конечно же, ему было сейчас трудно говорить. Ожидание своего конца могло утомить любого, даже самого сильного духом человека. Затянувшись три раза, майор оторвал кусок гильзы зубами и передал папиросу Фескину.
— Кури!
Минут через двадцать в стояк кто-то постучал. Сашка спрыгнул на пол и подошел к трубе.
— Эй, — обозначился он.
— Ферзь, держи «грев»! По «киче» прогон пошел, что ты в «трюме», так что не переживай, все будет путем… Каторжане вся в курсах. Чем можем, тем и поможем!
— Давай, ловлю! — прокричал он, и отошел от трубы.
Сверху послышался звук падающей воды, который бывает обычно после того, как арестанты промывают парашу. Вновь вода с шумом вырвалась из отколотого куска трубы, только на этот раз вместо дерьма, выскочили аккуратные круглые колбаски, связанные веревкой. Фескин отцепил их, и три раза ударил миской по трубе.
— Спасибо, братаны! — крикнул он в нее. — «Грев», принял! Срите только меньше, а то меня вашим дерьмом скоро затопит, — прокричал он следом, как бы шутя.
Отмыв пропарафиненные оболочки «торпед» от остатков человеческих фекалий, он аккуратно развернул туго скрученные газеты. В одной «торпеде» лежало больше пачки папирос и спички. В другой был завернут табак, перемешанный с махоркой. В третьей «торпеде» лежал кусок сырокопченой колбасы и шмат сала, граммов на триста.
— Во, бродяги, дают! Колбаса, «бацилла», куреха! Что еще каторжанину надо? Продержимся, Петрович! Ты, сам своего сына увидишь и все ему расскажешь. Правда, Валерка твой мою телку отбил, но я теперь не серчаю на него. Правильный у тебя, батя, пацан!
Краснов посмотрел на Фескина и улыбнулся при виде каторжанской солидарности. Сейчас его занимали совсем другие вопросы. Нужно было, во что бы ни стало, сообщить жене и Валерке о том, что он никогда больше не сможет вернуться домой.
Дядя жора
Прошло более двух месяцев после ареста отца. За это время от него не было ни слуху, ни духу. Передачи, которые мать собирала ему, не принимались, и она раз за разом возвращалась домой, так и не зная, жив ли Леонид Петрович или же…. Как раз об этом ей не хотелось даже и думать. Вечером одного дня, когда мать после очередного посещения смоленской тюрьмы находилась в трансе, в дверь кто-то постучал. Валерка открыл дверь и на пороге увидел незнакомого паренька лет шестнадцати.
— Красновы здесь живут? — спросил он, переминаясь с ноги на ногу.
— Да, — ответил Валерка, не представляя, что нужно этому парню.
— Я вам «маляву» с «кичи» принес, — сказал он по «фене», и снял с головы кепку. — У тебя «мойка» есть? — продолжил он, глядя на Валерку большими глазами.
— Слушай, я ничего не понял, что за «малява», что за «мойка»? — переспросил Валерка, пожимая плечами.
— Меня, Сергей, «Карнатик» звать, я с тюрьмы, вам письмо принес… Дай мне «мойку», тьфу ты, лезвие. Мой каторжанский «лепень» будем пороть.