Я - Русский офицер!
Шрифт:
Краснов закинул голову, опершись ей на стену, и на мгновение закрыл глаза, стараясь вспомнить все то, что произошло. Сашка подал ему миску.
— Держи Петрович, баланду.
Краснов открыл глаза и дрожащими руками взял миску с нехитрым тюремным варевом из картошки и затхлой квашеной капусты.
— Ложка есть? — спросил он.
Сашка видя, что отец Валерки окончательно оклемался, улыбнулся ему и сказал:
— А тут Петрович, весла не положены. Хлебай так, через борт. На вот, держи, еще пайка хлеба есть.
Дрожащими руками майор Краснов взял миску и поднес её ко рту. Его зубы коснулись края алюминиевой «шлемки», и до Фиксы дошел стук его зубов о миску. Поставив свою пайку на настил, Сашка взял миску Краснова и стал кормить его со своих рук. Краснов стербал суп вспухшими губами и, не жуя, глотал гнилые вареные капустные листья. Опустошив посуду, он взял в руку кусок хлеба и стал есть его, отщипывая от «птюхи» маленькие кусочки.
Фикса, видя, что майор пришел в себя, принялся, есть сам. Одним махом он заглотил остывшее содержимое своей миски, откусывая между глотками большие куски тюремной «черняшки».
Ели молча. После того, как все до последней крошки было съедено, Фикса покрутил ладонью по животу и сказал:
— Хорошо, но ведь, сука, мало! Я же цветущий организм и мне нужен рост!
— А я наелся, — тихо ответил майор Краснов. — Давай Саша, закурим, ты, же обещал…
— Ах да, — опомнился Фикса, и достал папиросы. Щелчком он выбил из пачки пару папирос и протянул пачку Краснову. Закурили… Дым табака на какое-то мгновение перебил запах, исходящий из-под настила.
— А ты, почему без обуви? — спросил Краснов, глядя, как Фескин вытянул свои босые ноги.
— Да у меня «гад» в дерьмо нырнул. Я брезгую туда руками лезть.
— А ногами же ходишь?
— А что ногами? Ноги то они ведь из жопы растут, им привычней такая атмосфера.
Превозмогая боль, пронзившую все тело, Краснов засмеялся. От такой шутки на душе стало значительно легче. Силы понемногу стали возвращаться в его разбитое тело.
— Говоришь ноги из жопы, растут? — переспросил майор. — Поэтому они и к дерьму привычные?
— Ага, Петрович, привычные!
Краснов вновь залился смехом, хоть это было довольно больно. Отбитый ногами охранников живот болел от каждого вздоха, а тут такая нагрузка.
— Философия у тебя железная, — сказал майор, держась за пресс. — Как ты, думаешь, мы тут надолго?
— Не знаю. Обычно суток пятнадцать держат, — спокойно ответил Фескин, затягиваясь папиросой.
— А сколько времени прошло?
— А хрен его знает. Тут разве можно сориентироваться. Что день, что ночь. Судя по пайке, мы сидим или один, или два дня.
В те минуты ни Фескин, ни Краснов не знали, что их заточение длится уже третьи сутки. Время вытянулось в одну сплошную линию, и поэтому было трудно определить, где начало, а где конец. Чувство голода тоже ни о чем не могло говорить, так как с момента ареста и заключения под стражу, это чувство всегда преследует арестанта до конца его срока.
— А ты, как тут оказался? — спросил Краснов.
— Замели меня легавые, — нехотя ответил Сашка.
Ему сейчас было стыдно сказать майору Краснову, что он вместе с Залепой-Смоленским, взял на «скок» кассу авиационного завода, где Краснов работал военпредом. Ему было стыдно, и поэтому он не хотел говорить об этом.
Фикса слышал, как вертухай сказал, что этого врага народа все равно приговорят к вышке. Он знал, поэтому ничего и не хотел говорить. Не должен, не должен Краснов знать, что он, Сашка Фескин, без пяти минут вор в законе, покушался на деньги рабочих.
— А вас, Петрович, за что?
— Меня, Саша, обвинили шпионом. Говорят, я Родину продал и на немцев работаю.
— Это же бред!
— Бред не бред, но кому-то это нужно. Немцы к нам на завод каждый год приезжали и приезжают. У них договоренность с Наркоматом обороны. Вот только я слышал, Саша, что война с немцами неизбежна. Сталин оттягивает время, как может, чтобы перевооружить Красную армию. Но ведь у немцев тоже разведчиков хватает. Они-то Гитлеру их сраному тоже докладывают о нашем перевооружении.
— А я, Петрович, в политику не лезу. Вон вашего брата сколько сидит… Полная тюрьма. В каждой хате по несколько человек лишних. Каждую ночь в подвале расстрельные приговоры в исполнение приводятся. Мочат народ русский — мама, не горюй! Я не хочу под вышку. Лучше быть блатным вором, чем политическим жмуром. Во!
— Это, Саша, ты говоришь правильно. Да и философия твоя мне понятна. Ноги они ведь из жопы растут, поэтому их в дерьмо можно ставить смело. А раз в дерьмо наступишь, то всю жизнь оно вонять будет, жизни не хватит отмыться.
Фескин посмотрел на свои ноги, почесал под подмышками, разгоняя собравшихся там на собрание вшей.
— Я, Саша, это образно говорю! Натуральное говно в бане отмоешь, а вот внутреннее…. То, которое внутри, его никогда… Оно вечно. А люди, люди они чувствуют, в ком этого дерьма много, а в ком…
— А я понял, Петрович, — перебил его Фескин и задумался.
Он стал размышлять над словами сказанными Красновым. Как-то само собой он вновь вытащил папиросы и предложил майору. Краснов отказываться не стал, видно предчувствие скорого конца не отпускало его ни на миг. Вот и хотел Валеркин отец жить на полную катушку даже среди этого вонючего болота.
Сколько прошло времени, было неизвестно. Дверь в камеру открылась, и в его проеме показался «кум». Он стоял с видом хозяина, широко расставив свои ноги. Хромовые сапоги были начищены до зеркального блеска. Синие галифе были выглажены так, что об них можно было порезать пальцы. Новая портупея с наганом в кобуре перепоясывала такую же новенькую шевьетовую офицерскую гимнастерку.
— Ну что, авторитетик, ты созрел для нашего базара? — спросил начальник оперативной службы тюрьмы. — В говне сидишь по самые уши? Я слышал, ты хочешь со мой поговорить?