Я сегодня Ван Гог (сборник)

Левина Виктория

Как жаль любви…

В завершение кружения по «цветаевским» местам Пётр Вайль, российский и американский журналист, писатель, радиоведущий, рекомендует лучший в Збраслове ресторан «Skoda lasky» – «Жалко любви», по названию всемирно известной польки композитора Яромира Вейводы, родившемся и жившем в этом доме:

«Жалко любви, которую я тебе дала. Так бы всё плакала и плакала. Моя молодость унеслась, как сон. От всего, что было, в сердце моем только память». («Skoda lasky») Здесь памяти Марины – «Skoda lasky». Как жаль любви в разгар её цветенья! — сердечного героя откровений в деревне Йиловиште не забыть… На вилле у Чиркова, как из сказки, возник в дверном проёме… Боже правый! Как сердца стук унять? На берег Влтавы бежать с любимым – до зари бродить! Как жаль любви! Сын Гор, иль Мур –

Георгий (хотелось бы – Борисом…). Ариадна — ладошкой тёплой по плечам отрадно доверчиво и нежно проведёт… Вчера встречались у прибрежной горки (так зябко, если шалью не укрыться). В груди трепещет сердце тайной птицей! Когда ещё мой князь ко мне придёт? Любить – не предавать! Любовь – как святость. Глаза сверкают жаждой откровений… В любовь – как в бездну! (Рифму под сомненье поставить может и поэт, и бог.) Позволена ль свиданий тайных радость той, чью судьбу за юбку держат дети? Любила, как последний раз на свете! Как жаль любви, ушедшей за порог…

Марина попала в Прагу в 1922 году. Здесь ее ждал муж С. Эфрон, который на тот момент учился в Карловом университете. Они поселились на окраине Праги. М. Цветаева очень любила гулять по улочкам Праги, она часами могла наблюдать за рекой Влтавой и ее прекрасными островами. А Петр-шин холм на берегу реки стал даже героем ее «Поэмы Горы». Во времена язычества это было место поклонения богу Перуну. Именно здесь княгиня Либуше предсказала рождение Праги. Дорога по старым улочкам Малого града к Карловому мосту – и есть та самая дорога героев «Поэмы Конца». Поэтесса любила бывать на Древнем Малостранском кладбище. Недалеко от Староместской площади находилось здание, где располагалась редакция газеты «Воля России». Это одно из самых популярных эмигрантских изданий того времени. Главным редактором был Марк Слоним, друг Марины Цветаевой, благодаря которому тогда были напечатаны некоторые ее произведения. По пути из редакции поэтесса часто заходила в кафе «Славия». Замечательный панорамный вид и непринужденная атмосфера привлекали сюда творческую интеллигенцию и литераторов.

В Праге были написан поэтический диптих М. Цветаевой: «Поэма Горы» (февраль 1924 г.) и «Поэма Конца» (июнь 1924 г.). Эти произведения стали отражением чувств поэтессы к Константину Родзевичу, описанием великой любви и крушения неудавшегося романа.

Однажды Цветаева гуляла по столичным улочкам и увидела статую Брунцвика. Она нашла в его облике сходство с собственной внешностью. Так Цветаева и называла потом каменного рыцаря Брунцвика: «…друг в Праге… похожий на меня лицом».

Памятник Моцарту в Вене

Моцарт в Императорском саду. Стройный, грациозный, неуёмный! К саду, с преклонением огромным, к Вам с букетом красных роз иду! [10] В юности с влюблённой ноты к Вам начинался день, событий полный. «Реквиема» траурного волны правду жизни открывали нам. Помню, увлечения свои я под «Рондо» Моцарта играла, про рефрены часто забывала и лила в подушку слёз ручьи. «Дон Жуан» был сыгран, и не раз, сцена – жизнь, а зрители – далече… Помню ту, особенную. встречу и огонь восточных чёрных глаз! Я тогда по-Моцарту жила, — без раздумий, весело и бойко! А потом, как тот солдатик стойкий, незаметно к зрелости пришла. Вам, Маэстро, не пришлось взрослеть: Вы, как прежде, – ангел-Керубино… Соберу печали воедино и пообещаю не стареть! Близимся к финалу, на беду. Хоть ещё играем «Интермеццо»… Вами очарованное сердце к постаменту розою кладу.

10

В бывшем Императорском саду (Бурггартене) в 1896 году был установлен памятник Моцарту в Вене. Жизнь гениального композитора Вольфганга Амадея Моцарта вряд ли назовешь простой, такой оказалась и судьба его памятника. Слишком долго длился процесс выбора места, утверждения проекта и необходимых средств – целых 77 лет. Но в результате мы видим сложный памятник в стиле барокко из белого мрамора. Сам Моцарт изображён небрежно опирающимся на партитуру, а вокруг него витой виноград и миловидные ангелочки. На пьедестале изображены сцены из опер и семья композитора.

Пауль Клее

«Nulla dies sine linea» («Ни дня без линии!»)

Плиний

Я знала, чувствовала – Пауль где-то рядом! — полуребёнок, полубожество… Была любовь – спонтанно, с полувзгляда, с полукасанья к сущности его! Я понимаю, что сказать хотели скупые линии на мешковине грёз, как виртуальный мускул в слабом теле мечту гиганта на полотна нёс! Как превращалась точка над пространством беспомощности – в яркую звезду! «Ни дня без линии!» – с завидным постоянством я повторяю аксиому ту, я утверждаюсь бравым восхожденьем с клюкой на каждодневный Эверест, — не ограничен трудностью движенья хмельной адреналин моих небес! «Ни дня без строчки!» – Пауль где-то рядом — передаёт тепло своей руки… Из-за оков судьбы – обоим надо к строке и к линии пробиться! Вопреки.

Пауль Клее (1879–1940), родившийся в Берне в семье музыкантов, некоторое время колебался, что предпочесть – путь музыканта или художника. Выбор остался за живописью. Клее переехал учиться в Мюнхен. Встреча с В.Кандинским и Ф. Марком имела для него решающее значение, о чем свидетельствует участие во второй выставке «Синего всадника». С 1920

года началась его преподавательская деятельность в Баухаузе. После прихода к власти Гитлера в 1933 году Клее не испытывал иллюзий относительно будущего Германии. Немцы объявили его «безумным евреем», после чего Клее с семьей уехал в Швейцарию. Вскоре после переезда в Берн Клее тяжело заболел. Он стал терять подвижность в руках, но при этом работал с поразительной, даже для здорового человека, активностью.

Открытие в июне 2005 года в Берне Центра Пауля Клее стало одним из важных событий в музейной жизни ХХI века. Впервые наследие одного из крупнейших мастеров ХХ века представлено в таких впечатляющих масштабах. Основу собрания составили произведения из Фонда Пауля Клее, мемориальные вещи, документы из личного архива художника, работы из ряда частных коллекций. Пауль Клее, прославившийся как живописец, был талантливым писателем, музыкантом, философом. Выставка рассказывала о болезни Клее (склеродермии) и представляла интерес не только с творческой, но и с медицинской точки зрения. Здесь можно представить всю сложность существования человека, лишенного возможности активно жить. Среди экспонатов – столы с приборами и устройствами, позволяющие посетителю самому испытать ощущения больного, но духовно активного человека.

Под одним из своих рисунков 1938 года Клее сделал такую запись: «Nulla dies sine linea». Цитата из Плиния, описавшего античного художника Апеллеса, который ежедневно упражнялся в своем искусстве. Больной мастер в конце жизни неуклонно следовал этому правилу. Выставка «Пауль Клее. Ни дня без линии» стала следующей после ретроспективной, и на ней уже были представлены последние работы 1938–1939 годов. В проявлении любви к своему национальному гению жители Берна не ограничиваются стенами музея, что получило развитие и в окружающем пейзаже. Выйдя из музея, можно прогуляться по парку скульптуры, отдохнуть в тени берез, созерцая спокойную гладь озер и величественное молчание древних валунов, посетить кладбище, где покоится прах художника. От музея в город через парк ведут так называемые «дороги Клее», включающие в себя мемориальные остановки, посвященные местам, где часто бывал мастер.

Я, как он, – напишу про окружность…

После спектакля, где Михаил Барышников читал и «танцевал» 50 стихотворений своего друга Иосифа Бродского

22-го января 2016-го года в городе Тель-Авив – Яффо.

Он стихи танцевал, как танцуют последнее танго, — после ночи навзрыд, когда счёты с земным сведены… Стая книжных страниц, высотою заоблачной планки, танцевала, да так, что исподние были видны! Белый стул танцевал, испомаженный кремом для тела, и являл сухожилья кентавра, где было дано… И открытого рта фуэте прямо в космос летело! — по-немому, безгласно, как мим в чёрно-белом кино. Замыканья щитка, как нейроны у публики в зале, порождали разряд (и как следстие – взрыв и испуг!). Провода оголённые боль и тоску танцевали, что в запасе у гения были, как ром и мундштук. Тренированным телом и мускулом выпуклым каждым танцевал Тель-Авив на стихи о простуженных днях, о простом одиночестве в небо идущих отважных, кто стихи танцевал, кто парил на крылатых конях. И остатки заплаканной обескураженной воли на ступеньках, на выходе, вместе в пучок соберу, — танцевали стихи моей собственной прожитой доли… Я, как он, – напишу про окружность – и тихо умру.

Читаю Бродского…

Я Бродского читаю. День во мне перемешался с ночью. Руки стынут… И с жадностью вселенскою придвинут чай обжигающий к губам. Как на огне, как на поленьях адовых, душа, читая строки, ёжится и стонет, а взгляд – каким-то зреньем посторонним с листа вбирает буквы, не спеша. Чем так пленит и ранит монолог, такой огромный и такой негромкий? Я слышу, как струится голос ломкий, и – мозг взрывает непевучий слог! Читаю Бродского. Весь день, всю ночь, всю жизнь, читаю, упиваясь словом каждым… Войдя строкою в жизнь мою однажды, до выхода в финале – удержись! Не мантрой, не молитвой, а судьбой, на вымученных родственных дорогах, да поцелуем в темечко от бога мечтаю оцерквлённой быть тобой… Благославляю мысленно твой след, и мессианским именем болею… Читаю Бродского. Вот всё, что я имею сквозь призму стран и строчек, зим и лет.