Я сегодня Ван Гог (сборник)

Левина Виктория

Пел голос – белый, чистый, неистраченный, когда счета несмелы, неоплачены, вставал на цыпочки, робея взрослой тайною, аккумулируя влюблённости случайные… Пел, модулируя непрожитыми датами, когда Голгофою встают мечты распятые, и непрерывный пот стекает в ночь усталую… Пел голос, пел, журча в ручьях водою талою! И силой мышц, как силой мысли пламенной, катал по нёбу звуки плазмою расплавленной! В верхах витал и опускался в стынь глубокую, пел голос тал в свою весну далёкую… На акведуки Леты чистые, без устали, мой голос шёл однажды, жизнь предчувствуя!

Я уеду в Назарет на заре…

Я уеду в Назарет за руном, за строкою с переливами арф, положу в котомку флягу с вином, повяжу

на шею праздничный шарф… Будет греть меня зимой кашемир, будут рифмы от друзей согревать, будут жечь мне душу лира и мирт, буду сладостно по дому скучать… В каждом путнике живёт аргонавт — за овчинкой золотою в стихах. И за пишущую братию рад царь Давид, что держит арфу в руках! Я уеду в Назарет за холмом, за стихами о любви и судьбе. Будешь воздухом моим и плечом, буду нежно прижиматься к тебе… Я уеду в Назарет на заре…

Не хлебом единым…

В Яффском порту есть театр слепо-глухо-немых. «Прикоснись!» – это его название. На сцене – слепоглухо-немые актёры пекли хлеб, рассказывая о своей судьбе…

После спектакля «Не хлебом единым».

«Не хлебом единым»… Чувствительность пальцев диоптрией мерить… Замешивать тесто пред залом на сцене, в кругу постояльцев, где каждый имел неизменное место, где ни милиметра ни вправо, ни влево, а твой монолог – переводят руками… А тесто месилось и сытно белело на сцене, расцвеченной прожекторами! Несвязная речь объяснялась экраном. Веселие лиц объяснялось искусством. И корочкой хлеб покрывался румяной, и выпечкой пахло, – домашней и вкусной! И каждый актёр разговаривал с залом лицом и руками… В каком-то бреду потерянно публика в зале молчала… заплакал ребёнок в четвёртом ряду… Зависеть от прихоти ветра, рукою внимать настроение поводыря, — боюсь, что в сравненьи с такою судьбою, ничтожной покажется горечь твоя! А хлеб выпекался! И вкус его прочно вязался с виденьем прижмуренных век… Я съела горбушку, – но знаю я точно! — не хлебом единым живёт человек!

В виноградниках

Каждый год около 3000 женщин собираются на танахический праздник любви и вина в виноградниках, что раскинулись в историческом месте – крепости Шила…

Говорило тело языком танаха, простирались руки за советом к богу, одевалось тело в белое с размахом — расплескалась кипень по края дороги… Говорило женским голосом и ликом место, сохранившее перепев историй, — расстилались дали, разгулялись блики, каменные глыбы гулко звукам вторят… Освещало тайной вдохновенной лица зрелости премудрой, юности невинной — там, где виноградный сок в кувшин струится, там, где время вяжет, сотворяя вина… Танцевали страстно древних чар искусством — раздувались юбки, развевались шали. По дороге горной разъезжались густо — по домам певуний половинки ждали!

Эмоций чувственным наркозом…

Эмоцией, как донор – кровью, делюсь с читателем. Рассветом, в молочной дымке на восходе, готовлюсь к «рифмовой» борьбе. Я – лишь рецептор, и не боле, от нерва слуха, я – поэтом, как спутник в разовом полёте, служу по жизни и судьбе. Эмоции, как ворон – крови, пылающее сердце жаждет! И в ход идут любовь и радость, и впечатлений жарких рой… Сердечных ритмов тайных сбои переживает в жизни каждый, но лишь поэту – в строки надо переиначить сердца бой! Эмоций чувственным наркозом наполнен день, как море – солью… (Заложником капризной рифмы я рождена была на свет!) Не захлебнуться б в «передозе» эмоцией, как воин – кровью! Не подменить бы правду – мифом, как часто делает поэт…

Скрипка разговаривала с Богом…

Вариации на тему скрипичного концерта Иосифа Ахарона

(1886–1943)

Скрипка разговаривала с Богом. Жаловалась: – Жизнь подорожала, холодно в лапсердачке убогом, да жена б не каждый год рожала… – Я готов делиться коркой хлеба с каждым из соседей, – в счастье, в горе — чтоб жидовским не звались отребьем детки в каждой драке, в каждой ссоре. – Чтобы околоточный не зыркал, да не пялил глаз на дочку Браху… Крышу подлатал весною лыком, звал соседа, шил ему рубаху. – Господи! Ведь мы ж блюдём Субботу, заповеди все, что на скрижалях! Руки вот распухли от работы, пальцы еле шило удержали… – Быть евреем, Господи, не просто даже в мире сытых и богатых! Говорили, перехрестов вдосталь стало среди нас, жидков пейсатых. – Господи! А как бы пригодилась кроха счастья нам и деткам – тоже!.. Плакала струна, слеза катилась, пела скрипка высоко, до дрожи…

Я куплю твою подпись, поцелованный богом!

Сегодня в новостях передали, что всенародно любимый израильский художник Менаше Кадишман продаёт свою подпись за деньги в порту Тель-Авива, чтобы рассчитаться с долгами…

* * *

Продавал свою подпись гениальный художник в Тель-Авивском порту, в подпоясанной тоге, босиком… Не нашёлся в этом мире сапожник, чтоб обуть гениальные, вечно бОсые ноги! В белоснежной рубахе, по ручьям горных речек — сто пластмассовых смайлов! Как Господь… как в раю… Под портретами нежных человечьих овечек, на улыбках и рунах ставил подпись свою! Что случилось, Художник? Почему свою душу, крыльев ангельских пару и блаженный кураж — за сто шекелей пошлых, за деньгу, за полушку! — совершаешь скандальный городской эпатаж? Завтра пасмурным утром, тель-авивским дорогам на везенье отдавшись, прямо к пОрту спущусь — я куплю твою подпись, поцелованный богом! Может, даже к ладони прикоснуться решусь…

Перед картиной Марка Шагала

Перед картиной Марка Шагала — в выси небесные ветер пречистый, пахнущий розой, ирисом, сандалом, душу уносит лёгкою кистью… Перед картиной мэтра иллюзий, шелковых шлейфов и розовых лилий, звёздных, исполненных нежности блюзов, взглядов овечьих и мягких идиллий, перед картиной таких мирозданий, где б проживать бесконечно хотелось! — в дымке кисейной из томных желаний, где б в поднебесье леталось и пелось! Перед картиной вечерней порою — ясный твой взгляд, предназначенный свыше… Взявшись за руки, взлетим над землёю с тихой улыбкой… Нас не услышат.

По прочтении стихов Кенжеева…

День задуман был стройным, свободным от стихоплетенья. Но попалась строка, не вписалась в течение дня, не вязалась с погодой, мешала вестям и стремленьям, разлохматила напрочь и вдрызг, деловую, меня! Начитавшись стихов от пропитанных вечностью истин, — ядовитей грибов! – от избывных и мнимых надежд, ощутила удушье от сонма непошенных мыслей: скудость планов и слов, тщетность брендов гламурных одежд… О, как больно и вязко грибница таланта врастала в обесцененный день, в плоть, лишённую сути и сил! Где-то в смутной дали обнажённою правдой блистала кротость бога, на землю тишайшую длань опустив… А на Севере град колошматил дома и машины, — переплюнув в разы опасения метеослужб! — разбивал, лиходей, зарифмованных строк дисциплину, и являлись стихи из ошмётков распененных луж!

Музей. Иерусалим

Стеклянный куб, бетонные пролёты, — аристократ в технократичном теле — на гор святых вершины для чего-то архитектуры чудеса надели… Хрустальный отблеск стен угоден богу, а горный воздух обостряет чувство… и замирает сердце у порога хранилища свидетельств и искусства! А там, внутри, в тени от войн и света, светится тёплым перламутром кожа «фламандцев», в алый пурпур разодета знать – куртизанки и монархи тоже… Полощется Дега. Скирдой Ван Гога намечен контур чувств. Мулаткой красной Гоген дразнит столпов элиты строгой… и Ренуар с Сезаном не напрасно в душистом воздухе сирени и камелий дают намёком абрисы баркаса… Там, в этих залах, тысячи немели от дам геометрических Пикассо! И храм Искусства, вне границ, вне веры, окутал сердце щедрыми дарами… А там, снаружи, расходились ветры! — стучали в дверь разрушенного Храма [19] …

19

Иерусалимский Храм являлся центром религиозной жизни еврейского народа между X веком до н. э. и I веком н. э. Храм располагался на Храмовой горе в Иерусалиме. Согласно иудаизму, Храм будет восстановлен в будущем и станет духовным центром для еврейского народа и всего человечества.