Я тебе не ровня
Шрифт:
— Слово! — Шумской беду чуял, рука сама по себе легла на рукоять меча.
— Ну, раз так, то слушай…
Дед рассусоливать не стал, говорил-то недолго, а вот груз на плечи Шумского возложил почитай до конца дней. Вогнал в думки тяжкие.
Андрей деда дослушал, но в ответ промолчал. Встал с лавки, коротко обнял пожившего и кивнул, мол, сними с себя груз непосильный. Есть кому золотую беречь. Михаил Афанасьевич по-старчески прослезился и махнул рукой Шумскому — иди, нето.
Андрей вышел на крыльцо хоромцев, дернул ворот богатого кафтана, провздыхался. Дотащился, как дед старый до лавки у забора, сел и пропал в мыслях-то.
Княжна… Шумской токмо сейчас и понял, откуль взялась щедрость князя Всеслава, да и намёк-то его уразумел — заткнул рот грамоткой боярской и приданым, отдал в жены Шумскому и вроде как шито-крыто. А Арина как же? Ведь так-то посмотреть — князь обделил, обездолил пташку золотую.
Не о себе пекся сейчас Шумской, токмо об ней одной, об Аришке. Знал, поди, захоти она себя объявить, так не видать ему золотой как собственных ушей. Смолчать и забрать к себе в хоромы иль вознести-возвеличить?
Мужское вопило — смолчи, схоронись и сделай своей навеки, а вот совесть и любовь шептали иное…
— Андрей! — голосок шелковый, радости полон!
Аринка вошла в ворота, увидела Шумского, да бросилась к нему, на мамку-то к ней приставленную и не оглянулась. Андрей вскинулся и навстречу! На руки подхватил, закружил, обрадовал себя и ее.
— Где бродишь, золотая? Думал, не дождусь, — легко коснулся поцелуем мягких губ.
— И я думала, не дождусь, Андрюша, — руки ласковые теплые обняли за шею, да так нежно, что впору ума лишиться.
— Бесстыжая!! А ну! — невысокая, плотная баба налетела, что коршун и давай тянуть Аринку с рук Шумского-то. — А и ты, боярин, хорош! Поста свадебного не держите? Стыда-то нет никакого!!
Пришлось отпустить пташку свою — тётка орала так, что уж соседи из-за забора подсматривать начали, да ухмыляться.
Уселись чинно на лавку в урядном отдалении. Мамка еще и проверила — достойно ли. Вот, злыдня! Аринка смотрела в глаза Шумского, улыбалась и была так хороша, что глаз слепила.
Новый летник — малая часть приданого от Всеслава — очелье с жемчугом, навеси, что кружева. Сама сияет глазами окаянными, манит губами алыми и гладкостью чела*. Шумской засмотрелся…
— Андрей, что ж ты молчишь? — Аринка все же не зря душой его была, приметила и отголоски мыслей заполошных и тоску, ту самую, которая рождается в человеке от метаний думственных. — Случилось что, любый?
Мамка стояла поодаль, но «любый» услыхала, губы поджала и кашлянула, мол, веди себя урядно. Андрей в момент осердился, да кинул на мамку свой взгляд чернючий — та зенки вылупила, брови вознесла высоко, малёхо подалась, но сдюжила. Осталась на месте своем сторожевом. С того он и понял — поговорить не выйдет, поцелуя ему ждать до второго пришествия Господня, а уж как до свадьбы дотянуть — то совсем неведомо.
— А помнишь ли, Арина, как я тебе про грамоту рассказывал? Ту, что отец мой тиснул нам на венчание?
— Помню, как не помнить, люб… Андрей, — запнулась о ласковое слово, не стала гневить мамку.
— Ну, так теперь новую надо составлять. Теперь уж боярышне, не славнице. Так я принесу тебе показать-то? В то же время и буду.
Аринка сморгнула, но поняла — ночью придет. Едва на месте усидела и лик серьезный удержала.
— Мы завтра с матушкой у боярыни Ксении будем, — кивнула на мамку-то. — Так ты приходи в урядное время, боярин.
— Как скажешь, боярышня Арина, — встал, поклонился по-жениховски, огрел взглядом докучливую мамку, и двинулся восвояси, в надежде переждать тягучие часы у Дёмки в дому. Житяниха уже и покряхтывала, мол, задержался, не урядно, иди уже.
Аринка поклонилась в ответ, но сияющего взгляда не сдержала. С того Андрей и понял — будет ждать ночью! Еще больше возненавидел мамку Житяниху — как дотерпеть-то?!!
Уже у ворот велел своим людям стеречь Дорофеевское подворье — давно пора. А как инако? Каждую минуту надо ждать беды и той самой, страшной, когда Аринку у него отберут. С тех думок Андрей посуровел.
На подворье боярина Акима все еще тяжко было. Печаль по ушедшему до времени сыну разливалась по воздуху, что хмарь ноябрьская. Но уж боярыня Ксения встала с лавки — все лежала, горе нянькала — и закрутилось жизнь по-тихому. Боярин говорил уж ровнее, отчетливей. Машка и та перестала носом хлюпать — помогала матери, делила с ней непростую хозяйскую заботу.
Шумской токмо что землю не рыл копытом, как Буян его чернявый. На солнце смотрел, а оно, круглобокое, все не садилось. Будто прилипло на одном месте. Таскался за Дёмкой то в ратный круг, то на кузню, а нетерпения своего так и не унял. Но дождался ночи-то…
Темень пала, он и пошел к Арине. У ворот его люди, проверенные. Стояли схроном, чай, дело-то свое знали.
— Кто там шастает? — тихий, но суровый голос Алёшки Бурого ночную тишь не обременил.
— Я это, Лёх. Молчи и стой, как в рот воды набрал. Шумни, ежели что, — прошептал Андрей.
Алёшка женатик сам-то, но еще не старый. Догадался, поди, куда боярина несет. Хмыкнул в пшеничный ус незаметно, и пропустил Шумского. Тот тихим шагом миновал двор, потоптался под открытым окошком, схватился за край, и сиганул.
Она его ждала… Подлетела, обняла, к широкой груди прижалась. Шумской тиснул ее к себе крепко, покрыл поцелуями горячими любимое личико.
— Ариша, золотая, скучал так, что хучь волком вой, — а сам целует, как шальной и ответить ей не дает.
Да и что ответить? Зачем, когда и так все понятно. Вон они, коленки-то дрожат-подгибаются. Шумской маленько ополоумел, когда почуял тяжесть податливого девичьего тела на руках-то, взметнул ее на себя и к лавке. Арина только ахнула счастливо. Вот уж под нетерпеливой рукой Андрея затрещал ворот нарядного летника, оголилась белая шейка для поцелуев горячих, да сладких.