Я умею прыгать через лужи (сборник)
Шрифт:
— Много вы знаете! — огрызнулась толстуха.
Ее сердитое лицо снова стало жалостливым.
— Будь спокойна, милочка.
Она повернулась к пареньку, который принес стакан воды, и скомандовала:
— На, принеси еще.
Он ринулся в банк. Толстуха похлопала девушку по щекам.
— Ну, ну, очнись, милочка. Твой кошелек у тебя за пазухой. Кошелечек за пазухой.
Толпа на улице разрасталась. Она придвинулась к самой обочине тротуара. Инкассатор смотрел на столпившихся людей потеплевшим взглядом. Он ощущал свою близость с ними. Всех их объединяло
Паренек вернулся с водой и протянул стакан толстухе.
— Ну-ка, ну-ка! Глотни свежей водички, — сказала она, поднося стакан к губам девушки.
Веки девушки дрогнули. Толпа замерла.
— Ну вот, милочка, так-то лучше.
Девушка открыла глаза, но, увидев толпу, в испуге закрыла их снова. Она выпила воду с закрытыми глазами. Ей было страшно открыть их, страшно толпы, которую она увидела.
— Ты лежи спокойно, милочка, — сказала толстуха. — Спокойно лежи и набирайся силенок.
Девушка снова открыла глаза. Она слабо улыбнулась и попыталась подняться.
— Держись, милочка. Сейчас совсем молодцом будешь. Твой кошелечек у тебя за пазухой. Вот так, тихонько.
С помощью толстухи и парня в кожаном фартуке девушка поднялась и стояла, пошатываясь, обхватив одной рукой плечи толстухи. Она тряхнула головой, как бы разгоняя туман перед глазами, и сказала:
— Мне теперь лучше. Сейчас я совсем оправлюсь.
Толпа начала расходиться. Инкассатор перешел улицу и забрался в кабину своей потрепанной машины.
Он немного помедлил, наблюдая за девушкой. Она поблагодарила толстуху и побрела к трамвайной остановке. Там она стала, прислонившись к кирпичной стене.
Инкассатор включил мотор и повернул руль. Он подъехал к девушке.
— Не подвезти ли вас домой?
— Пожалуйста, — сказала девушка. — Мне нехорошо.
Он открыл дверцу, и девушка уселась возле него.
— Я стояла на солнцепеке, — объяснила она, — и почувствовала себя плохо, но не успела дойти до стены.
— Вот так оно и случается, — сказал инкассатор. — Сразу подступит, и не заметишь. Вы где живете?
— На Веллингтон-стрит.
— За Джонсон-стрит?
— Да.
— На Веллингтон-стрит он спросил:
— А теперь куда?
— К тому дому с коричневым забором.
Он подъехал к калитке.
— Большое вам спасибо, — сказала девушка. — Не знаю, что бы я делала… И надо же, чтобы такое несчастье приключилось… А эти люди, такие противные… ужасно. Но вы добрый, вы не такой, как они.
— Ну, что там, пустяки, — сказал инкассатор поспешно. Ему стало неловко.
Он смотрел, как она идет к калитке, и почему-то чувствовал себя предателем. Она открыла калитку и, обернувшись, помахала ему.
— Послушайте! — крикнул он, высовываясь из кабины. — А я ведь тоже стоял вместе со всеми!..
Моя птица
Тьма была совсем не безмолвной. Над гладью болотных вод далеко разносились шорохи, всплески, утиное кряканье, торопливое хлопанье крыльев. Перекликались между собою лебеди,
Повсюду над болотом и над окружавшими его зарослями стлался запах водорослей, тростника и ползучих корней.
Миновала полночь, близилось утро — первое утро сезона охоты на уток. Дэн Люси, инспектор Управления рыболовства и охоты, еще накануне прибыл в Уирриби на своем служебном грузовичке. Весь день он осматривал болотные угодья, готовясь к предстоящему приезду охотников.
Болотные угодья были разделены на два участка, из которых один являлся заповедником местной болотной птицы. Охотникам вход сюда был запрещен, и водоплавающая птица могла тут жить на покое и выводить птенцов. Остальная территория, известная под названием Большого болота, на три месяца в году отдавалась охотникам. Этот период они называли «утиным сезоном».
Большое болото отделялось от заповедника гатью. Во время открытого сезона охотники могли сколько угодно бродить по Большому болоту, но заходить за гать они уже не имели права. Эта полоска земли была границей двух владений: в одном царил мир, в другом бушевала война.
Обязанностью Дэна было не допускать вторжения охотников в заповедник и стрельбы по запретной дичи.
Во время закрытого сезона под запретом находились все утки, но, даже когда Управление рыболовства и охоты разрешало открыть «утиный сезон», по-прежнему запрещалось бить птиц редких видов, которые и так постепенно вымирали. Нарушавших это правило ждали штраф и конфискация оружия.
Стоя у своего грузовичка, Дэн Люси следил за фарами машин, приближавшихся к площадке в той части болота, где охота была разрешена.
Почти целый год охранял он уток от вооруженного человека. Лунными ночами он обходил дозором лесные болота, иной раз пробираясь крадучись на выстрел браконьера; по пояс в воде, вброд, продирался он сквозь густые заросли к птичьим гнездам, разглядывал оставленные вспугнутыми птицами еще теплые яйца; смотрел, как по тихим заводям дикие утки ведут за собой целую флотилию утят, проворно перебирающих лапками; следил за первым, робким полетом птенцов.
— А хорошо смотреть, как утки летят, — однажды сказал он. — Люблю я, когда они на закате возвращаются на землю. До чего здорово слушать шум их крыльев! Подымешь голову, а они шарахаются от тебя в сторону. Славная птица утка, люблю я их.
Дэн Люси родился на Маррумбиджи, где река медленно течет меж высоких глинистых берегов, среди склоненных над водой сучковатых красных эвкалиптов, и там провел свое детство. Он вырос крепким, стройным, со свойственным всем туземцам изяществом движений, его внешность отлично гармонировала с окружающей природой. Но когда он был ребенком, босоногим темнокожим мальчишкой, он не проник еще в тайны мира, в котором жил. Пытливый, беспокойный, он доискивался каких-то откровений, какого-то ответа, всеобъемлющих открытий, которые, чудилось ему, поджидали его за каждым изгибом реки, за каждым деревом, за каждым холмом.