Я успею, ребята!
Шрифт:
— Ну чего тут у вас? — говорю. — Токарь.
— Пекарь, — Ваньчик говорит. — Смотри, какой еж получился.
А точно — еж. Это Пашка Капустин с девятиклассниками уже почти весь глобус лампочками утыкали. То есть лампочки-то Пашка приделывал, а ребята что-то паяли рядом. Ваньчик туда посмотрел.
— Во, видал? Уже почти фильтры спаяли. Пашка лампочки покрасит, и готово дело — цветомузыка.
Я ещё хотел посмотреть, что ребята делают, только Борис Николаевич вдруг объявил перерыв и стал на окнах шторы опускать.
— Внимание, — говорит, — гвоздь программы. Иваницкий, полезай на стол, Кухтин, гаси свет.
Такое тут началось! Они с Ваньчиком заранее, наверное, договорились. Ваньчик в темноте скачет, руками машет, а за ним лампа вспыхивает ярко-ярко. Ну прямо как ускоренная съемка или немое кино. Здорово! Потом Борис Николаевич свет зажег.
— Ну как, ребята, стоит такую штуку в зале поставить?
Ваньчик со стола слез.
— Что надо стробоскоп, Борис Николаевич.
— Ну и ладно.
Физик на столе какие-то провода разъединил, ко мне обернулся:
— Ты, Кухтин, тот ящик из-под стола выдвини, будь добр.
Дернул я его двумя руками — тяжеленный он оказался — а оттуда всякое железо посыпалось. И штуки-то, главное, совсем непонятные, не придумаешь зачем.
Я одну поднял — ну вроде треугольника из железного прутка, только углы скрученные. Подергал туда-сюда.
— Борис Николаевич, это у вас что?
А он железки на стол выложил.
— Эй, мальчишки, кто тут грамотный?
Мы перед столом толкаемся, а никто сказать не может. Потом Рогов из девятого взял этот треугольник, муфточку на нем повинтил, хоп — одна сторона открылась.
— Карабин, Борис Николаевич?
— Молодец, точно. Альпинистский карабин, а это крючья. Скальные, ледовые…
— Так вы альпинист?
Борис Николаевич крючья свои в ящик сгреб.
— Да пожалуй, что нет, я путешествия больше любил.
Тут Ваньчик не выдержал.
— Вы с геологами, да?
— Зачем с геологами — с друзьями. Я, понимаете, парни, очень не любил с друзьями прощаться: то одно сказать забудешь, то другое. А тут идешь неделю по тайге, неделю по горам, потом ещё что-нибудь, и каждый человек рядом, и никто никуда не спешит. Когда поход кончается, ты каждого по отдельности ну просто спиной чувствуешь, и они тебя тоже. Я уж позже понял, что для этого в тайгу ходить не обязательно, а тогда прямо тосковал в городе.
Борис Николаевич стоял, крутил свой карабин на пальце и улыбался, как будто слушал приятное, и мы улыбались. За компанию. Потом кто-то говорит:
— А теперь?
— Теперь иногда встречаемся и вспоминаем, как все было. Это тоже здорово, когда есть что вспоминать.
Тут он совсем разулыбался, а я спрашиваю:
— А путешествия ваши?
— Так я же и говорю: не в тайге дело. Я вот с вами после уроков сижу, и никакой тайги мне не нужно.
Ваньчик совсем к Борису Николаевичу протиснулся.
— А спиной вы нас тоже… Ну как в походе?
— Непременно. Вот Капустин сейчас синхронизацию у осциллографа раскручивает. Точно, Капустин?
Пашка от осциллографа так и скакнул.
— Да ну вас, — говорит.
Мы смеемся, а Ваньчик опять:
— А почему я вас спиной не чувствую?
— Спина, Иваницкий, от тяжести умнеет. Вот рюкзак потаскай лет пятнадцать — и будет она у тебя все видеть и все слышать.
Просто удивительно, сколько в этой комнатухе просидеть можно. Борис Николаевич говорит:
— Вы, мальчишки, что, хотите, чтобы ваши родители на меня министру пожаловались? А ну марш!
Мы уходим, а он ещё сидит там, возится.
Видно, Гудилин меня уже давно ждал. Сидит перед нашей парадной на лавочке, курит.
— Ты чего, Кухтин, домой только ночевать ходишь? Остекленел я тебя ждать. Взял твой кадр «телефоны»?
Я тут только и вспомнил, что деньги с собой ношу. Гудок деньги взял, а не уходит. Топчется около меня чего-то.
— Слышь, Кухтин, а у твоего знакомого записи есть? Ну, на продажу.
— Ого, — говорю, — у него этих записей пруд пруди. У него записей знаешь сколько…
Все я забыл. Услышал про записи и забыл. Уже у меня условный рефлекс, что ли?
— Так чего ты? — Гудок со скамейки вскочил. — Я же не просто так, я бы взял.
Ушел я. Наговорил чего-то и ушел. Наторговался, хватит.
Утром выхожу на остановку — здравствуйте пожалуйста! Базылева собственной персоной.
— Привет соседям.
Ленка стоит, челку свою на палец наматывает.
— Ты, Витька, со мной что, не можешь серьезно разговаривать?
Смотрю, а у нее глаза на мокром месте. Просто растерялся.
— Брось, — говорю, — ну чего ты?
Она челку накручивать перестала.
— Витька, слушай, у Юры маму ночью на «скорой помощи» увезли, а он ничего не знает, не было его дома, не ночевал. Ты ведь знаешь, где его техникум, скажи. Предупредить же надо.
Я и сказал, а Ленка уехала.
А я потом сидел за партой и думал, что Ленке влетит, конечно, по первое число: взяла и в школу не пошла. И как это странно: Ленка простых замечаний как огня боится, а тут прогул. И ведь даже ничего сказать не попросила. Ну что зубы болят или там голова. Забыла она про все на свете, что ли?
После уроков я спустился в вестибюль: вдруг Ленка там. Малыши из продленки возились в гардеробе, буфетчица в пустом буфете разговаривала с кем-то. Я подождал немного и пошел.
Что-то у них случилось. «Скорую» так просто не вызовут. Что-то случилось у них. Юра не ночевал дома, мама нервничала. Нельзя сердечникам нервничать, совсем волноваться нельзя. Если бы Юра пришел домой, все было бы нормально. И тут я вдруг подумал, что это он из-за меня не пришел домой. Он надеялся на меня, а я ушел, я даже разговаривать с ним не стал.