Я вернусь на рассвете
Шрифт:
Шаухал смотрел на лес и думал: «Наверно, партизаны видят меня в бинокли. Смотрят на меня и догадываются, с каким нетерпением я их жду. Конечно, они обязательно придут и освободят село. Только бы скорее! И опять будет хорошая жизнь, как до войны…»
Ббб-у-ум! — загрохотало где-то совсем близко.
Со страху Шаухал упал на землю, притаился. Через несколько минут осторожно поднял голову. На том берегу реки мчится легковая машина. С ходу — прямо в реку. И снова: б-у-ум! Брызги во все стороны! Вода взметнулась к небу!
Из машины выпрыгнули трое немцев. Кое-как выбрались из воды и спрятались за домом, стоявшим на самом берегу. Они что-то обсуждали, показывая пальцем на застрявшую посредине реки машину. Потом вынули бинокли и направили их в сторону леса. По ним оттуда бил миномёт.
Из переулка с шумом выкатила бричка. В бричке сидел старик и покрикивал на лошадей.
Вот он увидел фашистов, хотел повернуть обратно, натянул вожжи… Но уже поздно. Бричка продолжает катиться вперёд.
Немцы подбежали к старику, что-то кричат и всё показывают на застрявшую в реке машину.
Вновь взрыв. О крышу машины забарабанила галька. Немецкий офицер трясёт старика за плечи:
— Машин! Машин! Спасайт!
Бедный старик притворяется, что не понимает. Но, увидев под носом пистолет, машет рукой:
— Была не была!
И направил бричку в ледяную воду. С великим трудом ему удалось прикрепить цепь к оси брички, а кольцо забросить на крюк рядом с фарами.
— Нуа-а! — кричит старик на лошадей. — Эх, зарезал бы вас на поминки этих господ…
Конечно, последнюю фразу он бормочет по-осетински. Немцы не простили бы такого оскорбления.
Лошади рванули бричку, прошли несколько шагов и остановились.
— Нуа-а! Нуа! — кричит старик, хлещет лошадей кнутом, а они ни с места. Не под силу, видно, такой груз…
Старик обернулся, умоляюще посмотрел на немцев. А они грозят пистолетами.
Опять заработал кнут. Лошади по-прежнему стоят — ни взад, ни вперёд. Старик снял сапоги, засучил выше колен ватные брюки и полез в воду.
Даже Шаухалу стало холодно, когда он увидел это. Ведь вода-то ледяная! Она обжигает как огонь. И вдруг Шаухал слышит над головой крик:
— Эй, малтшик! Айда туда!
Офицер смотрит прямо на него и указывает пистолетом на старика.
Что же делать? Придётся подчиниться. Иначе убьёт.
Шаухал вошёл в воду прямо в арчитах. Взял лошадей за уздцы. Потянул. И лошади пошли. Еле-еле, но всё-таки пошли.
Снаряды рвались один за другим. Осколки летели во все стороны. А мальчишка и старик словно не замечали их. Лишь бы скорее вытянуть эту проклятую машину да уйти отсюда живыми…
Машину из воды вытащили. Возчик присел на корточки и стал растирать окоченевшие синие ноги.
И у Шаухала ноги ныли от боли, но сейчас не до ног. Немцы занялись машиной, и, пока не поздно, надо бежать. Дом тёти Рацца отсюда уже недалеко.
Шаухал юркнул в переулок и помчался так быстро, как ещё никогда не бегал.
Вот наконец знакомый двор. Под яблонями — три грузовика. Кузова накрыты брезентом. Наверно, в них снаряды. Кругом валяются железные бочки из-под бензина.
Немецкий солдат топором рубит под корень яблоню. Ударит раз, поплюёт на ладонь и снова размахнётся. Вот он заметил Шаухала, распрямился, вгляделся и пробурчал что-то непонятное. А тот, как зверёк, проскользнул мимо немца и скрылся за дверью. Поднялся по лестнице наверх и прямо нос к носу столкнулся с тётей.
— Ах, светлый очаг мой, ах, солнце моё! — ужаснулась тётя Рацца. — Да на тебе лица нет!
Около горячей печки Шаухал снял свои промёрзшие арчиты и мокрые брюки. И вдруг на правой ноге, повыше колена, увидел кровь.
— О, горе мне! Что с тобой? — воскликнула тётя.
— Это… когда я шёл сюда… — Шаухал рассказал о случае с машиной. Он сам только сейчас догадался, что его ранило небольшим осколком. От холода он даже не почувствовал боли.
— Мама очень больна, — закончил он, — ей ещё хуже.
— Надо её забрать сюда, — ответила Рацца, перевязывая раненую ногу куском белого ситца. — Эти проклятые немцы отняли у нас очаги. Ютимся в жалких клетушках…
Дом тёти заняли гитлеровцы. Оставили ей лишь небольшую каморку, а остальную часть дома отгородили шкафами. Бывшим хозяевам запрещено было туда и нос показывать.
У тёти чудом сохранилось немного муки, картошки и фасоли. Всё это в узелочках и мешочках рассовано по углам и под кроватью. Кое-что развешано по стенам. От этого в комнатушке ещё теснее — повернуться негде.
Пока сушилась одежда, Рацца велела Шаухалу лечь в постель рядом с её восьмилетним сыном.
— Очень болит? — сочувственно спрашивал малыш.
Рана болела сильно, но Шаухал не показывал виду, терпел и не стонал.
2
Давно в маленькой комнатке, где жил Шаухал с матерью, не было так шумно и тепло.
Тётя Рацца растопила печь. Больной стало легче после прихода сестры.
Ах, что бы с ними было, если бы не добрая Рацца! Вот уже в который раз она приходит в трудную минуту, и жизнь становится терпимее. И всегда принесёт с собой что-нибудь съестное. Развяжет узел своего большого клетчатого платка и выложит на стол какой-нибудь пирог: либо олибах — с сыром, либо картофджин — с картошкой, либо насджин — с тыквой. Сегодня она принесла олибах. Может быть, он придётся по вкусу больной.
Мать тоже умеет печь вкусные пироги. Вот выздоровеет и обязательно испечёт. Шаухал твёрдо решил, что после выздоровления мать будет сидеть дома, а хозяйством займётся он сам. Ему уже тринадцать лет, вполне взрослый. Он сам и двор уберёт, и за водой сходит, и дров припасёт…
В комнатке тепло. Скоро сварится похлёбка с мясом. Давно не вдыхали они такого вкусного запаха. Даже нос щекочет.
И настроение хорошее. Мать тоже повеселела. Она уже не лежит, а сидит в постели, накрыв плечи платком.