Я вернусь на рассвете
Шрифт:
— Ещё не поздно, сын Ибрагима! Мы тебя можем помиловать, но при одном условии: сейчас здесь, на нихасе, ты должен торжественно отречься от своих стихов в большевистской газете и покаяться в своих поступках. Отвечай. Даю тебе слово, говори.
И сел, отдуваясь, вынимая из портсигара папиросу.
Шли секунды. Темир не шелохнулся. В ожидании молчали и комендант, и тощий офицер в очках. Кубайтиев судорожно втягивал дым, потом не выдержал, швырнул папиросу и закричал:
— Ну, что молчишь? Что хорошего тебе дали русские, эти большевики? И охота тебе, молодому человеку, болтаться из-за них на верёвке?
Молчание было единственным ответом на истерические выкрики Кубайтиева. Он наклонился к коменданту, комендант взглянул на газету, покачал головой. Кубайтиев снова вскочил:
— Вы послушайте, люди добрые, что он писал:
Умру я сам, коль нужно умереть, Но и фашистов ожидает смерть!Слова «ожидает смерть» князь произнёс медленно, с расстановкой.
— Ви каешься? — вмешался комендант, обращаясь к учителю.
Темир даже глазом не повёл.
— Гут!
Комендант подал знак офицеру в очках, тот выкрикнул что-то по-немецки.
Забегали, засуетились солдаты. Толпа задвигалась, загудела тихо и тревожно…
Шаухал был не в силах смотреть на виселицу. Он глядел на землю, и на эту землю падали самые горькие в его жизни — уже не ребячьи, а скупые, мужские слёзы…
И тут он услышал голос учителя. Казалось, этот голос звучал над всем Кавказом, над Казбеком и Эльбрусом, над буйным, непокорным Тереком, над узким и таинственным Дарьяльским ущельем, над алагирскими садами:
…Угасает огонь, но не плачь! Ты со мною, прекрасный Кавказ, Мне не страшен презренный палач, Это я ему страшен сейчас! Это я…Голос оборвался, и только всхлипывания женщин нарушали тишину.
Уже высохли глаза Шаухала. Слёзы выплаканы. Хорошо пахнет сено. По крыше чердака отбивают дробь тяжёлые капли дождя. Шаухал лежит и дремлет, обняв шапку учителя Темира. А в ушах всё звучат слова учителя, сказанные там, на кладбище:
«Ты хороший парень, Шаухал! Запомни мои слова. Если все мы — и стар и мал — не будем бороться против ненавистных фашистов, они нас уничтожат. Но мы будем бороться. Не только я, не только ты. Каждый честный осетин во имя жизни, за спасение нашего Иристона будет бороться до последней капли крови!»
6
Шли дождливые дни. Матери стало лучше. Она уже ходила по комнате, кое-что делала. Конечно, это благодаря тёте Рацца, которая не забывала свою сестру.
Рацца до сих пор только и говорит об учителе Темире. И не одна она. Всё селение сейчас думает о нём и скорбит.
Шаухал привёл в порядок двор. Наколол новую поленницу дров. А на сердце тревожно. Вся беда в том, что уже две недели не появляется Алыкка. Его автомат спрятан на сеновале вместе с шапкой Темира.
Две недели никаких вестей из леса! Давно ходят слухи, что карательный отряд эсэсовцев переправился через реку. Оттуда часто слышатся автоматные очереди и отдельные выстрелы.
Неужто удастся фашистам одолеть партизан? Неужто густой лес и горные тропы не укроют наших земляков от автоматов и огнемётов озверевшего врага?
А с севера доносится гул артиллерийской канонады. Все знают: там Красная Армия.
Вчера тётя принесла радостную весть. Она слышала от своих соседей, что Красная Армия совсем близко, что немцы готовятся бежать из селения.
«Неужто это правда? — думает Шаухал. — Неужели настанет такой день, когда на улице не услышишь больше рычания этих фашистских зверей?..»
…Ночь, а спать не хочется. Ждёт Шаухал Алыкку, прислушивается, не скрипнет ли лестница в сенях, не зашуршит ли сено. Но, увы, кругом тихо, лишь на соседнем дворе мяукает кошка.
Шаухал лежит на сене и вспоминает дни своей небольшой жизни. Вся она прошла в этом селении, где все знают друг друга давным-давно.
Учитель Темир приехал сюда за два года до войны. Поселился в небольшом домике на северной окраине. Жил один, и никто не знал, есть ли у него где-нибудь на Кавказе родственники.
С виду учитель казался угрюмым, очень строгим человеком. Ребята в школе его побаивались, а родители часто неодобрительно говорили: «Уж очень строг! Опять плохих отметок наставил! Другие учителя не такие сердитые, как этот».
Но не забыть Шаухалу уроков по родной литературе. Учитель знал наизусть все стихи Коста Хетагурова и читал их громко, нараспев — как артист!
Он любил рисовать. Его комната вся была увешана картинами. Летом часто уходил в горы. Но охотиться не любил. Даже ружья в руки не брал. Как-то на уроке он сказал: «Зря рвать и топтать хорошие цветы — это очень глупо. И совсем глупо, даже жестоко бесцельно убивать тех, кто живёт и не мешает жить другим — будь то стрекоза или белка…»
Учитель и до войны писал стихи. Их печатали в газетах «Сурх Дигора» и «Растдзинад». Думал ли он тогда, что именно из-за этого Кубайтиев прикажет соорудить виселицу?
В первый же год войны, зимой, до села Кермен дошла весть о казни Зои Космодемьянской. В школе устроили митинг.
«Вашей ровесницей, вашим товарищем была Зоя», — говорил учитель.
А потом долго рассказывал, что несут фашисты нашей стране.
«Они хотят, — говорил он, — чтобы вы забыли игры на лугу, за селом, чтобы не купались в серебристом Урсдоне, чтобы не ходили за орехами в ущелье Байкулон… Фашисты хотят сжечь книги нашего Коста, превратить в гестаповскую тюрьму эту школу. Им ненавистны наши песни, они убивают людей, в пепел превращают наши села, поднимают на штыки грудных детей».