Я все еще влюблен
Шрифт:
Казалось, Маркс и его семья повидали уже все гримасы, на какие только способны бедность и нищета. Женни помнила долгие дни и даже недели, когда семья кормилась лишь хлебом и картошкой; когда не было нескольких пенсов, чтобы купить газеты и бумагу, необходимые для работы Карла; случалось и так, что вся семья вместе со служанкой Еленой болела, но из-за отсутствия денег нельзя было ни позвать врача, ни приобрести лекарства. Выли, наконец, те страшные пасхальные дни 1852 года, когда умерла Франциска, — при рождении для нее не на что было купить колыбель, а через год, когда она умерла, в
Маркс не стыдился своей бедности, точнее сказать, он не скрывал ее перед своими друзьями, единомышленниками, перед людьми, близкими ему по духу. Перед ними у него нередко доставало сил даже пошутить на сей счет. Женни вспомнила, как Карл иронизировал в одном письме к Энгельсу: «Вот неделя, как я достиг того приятного пункта, когда из-за отсутствия унесенных в ломбард сюртуков я не выхожу больше из дома и из-за отсутствия кредита не могу больше есть мяса». Женни помнила и о том, как, отправляя несколько позже американским друзьям свои «Разоблачения о кёльнском процессе коммунистов», Карл счел возможным в сопроводительном письме заметить: «Вы лучше оцените юмор брошюры, если учтете, что за отсутствием штанов и обуви автор ее находится как бы под домашним арестом, а семья его каждую минуту рисковала и рискует очутиться в полной нищете».
Но это, конечно, не значило, что Маркс смирился с бедностью и уже не противился ей, что она не угнетала его. Как глава большой семьи, как любящий муж и отец, он делал все, чтобы вырваться из цепких лап нужды. Женни видела это и знала, естественно, лучше других. В ту пору, когда семья два месяца пробавлялась исключительно ломбардом, Маркс признавался Энгельсу, прося его помощи: «Уверяю тебя, что я лучше дал бы себе отсечь большие пальцы, чем писать тебе это письмо. Это может, прямо довести до отчаяния — мысль, что полжизни находишься в зависимости от других».
Однако Марксу было далеко не безразлично, каким способом обеспечить себе достаток.
Когда перед окончанием университета Бруно Бауэр, бывший тогда ему другом, советовал ему ради места доцента философии и успеха академической карьеры подольститься к министру просвещения Эйххорну, — Маркс не пошел на это.
Когда вскоре после женитьбы ему предложили через советника Эссера, старого друга тогда уже покойного отца, работу в правительственной газете, что могло обеспечить блестящую карьеру — то была первая попытка правительства обезвредить опасного противника, — Маркс брезгливо отверг предложение. Женни с гордостью вспомнила, что она тогда поддержала его в этом.
Когда после революции 1848 года была закрыта «Новая Рейнская газета» и Маркс с семьей вынужден был из Кёльна снова уехать на чужбину — в Париж — и оказался там с малыми детьми без всяких средств к жизни, друзья, оставшиеся на родине, собрали денег и послали их изгнаннику. Но при этом один из них действовал недостаточно деликатно — сделал положение Маркса, по словам очевидца, «предметом обсуждения во всех пивных». Узнав об этом, Маркс сказал: «Я предпочитаю жесточайшую нужду
Она помнила и то, что Карл не раз повторял: «несмотря ни на какие препятствия, я буду идти к своей цели и не позволю буржуазному обществу превратить себя в машину для выделки денег». Она знала, что это не только слова — это девиз, которому Карл неукоснительно следует. Но будто в отместку за такую твердость, нищета строила его семье все новые и новые гримасы — это только казалось, что их запас у нее иссяк. В новогоднем письме Энгельсу Маркс посылал будущий год ко всем чертям, если он будет похож на старый. Однако этот год оказался еще хуже предыдущего. Пожалуй, он самый трудный из всех.
…За дверью послышалось движение. Женни быстро смахнула монеты Со стола в ладонь и сунула их в карман. Вошел Карл. Кроме постоянной озабоченности, в которой он пребывал уже давно, на нем видна была печать какой то новой тревоги.
— Женни, — сказал он, стремительно приблизившись, — я только что узнал, что наша старшая дочь всерьез собирается стать актрисой или, во всяком случае, намерена какое-то время играть в театре. Она говорила тебе об этом?
Женни слегка тряхнула головой, как бы сбрасывай недавние горькие раздумья, и вместо ответа спросила:
— Тебя пугает сцена?
— Не сцена сама по себе, — Маркс пожал плечами. — Но откуда она взяла, что может играть?
— Ее внешность… Ты же знаешь, что ома с детства мечтает стать актрисой.
— Этого мало, — Маркс досадливо махнул рукой. — И внешности и мечтаний.
— Не только мечтания. Она же отлично декламирует. Помнишь, как она всех нас поразила сценой с письмом из «Макбета»?
— Прекрасно помню, но и этого мало! — Маркс уже не мог от волнения стоять на месте и, по обыкновению, принялся ходить вдоль стола, за которым сидела жена. — Нужен настоящий талант, божья искра, дар — без этого участь актера, особенно актрисы, в наше время ужасна.
— Но спроси Кугельманов да и других, кто ее слышал. Почти все в один голос твердят: талант! Гертруда-Совушка, которой в подобных делах ты всегда веришь, утверждает, что в Женни скрывается талант Рашели или Ристори…
— Боже мой! — всплеснул руками Маркс. — Рашель! Ристори! Пусть Совушка, если хочет, делает Рашель и даже Кина из своей Франциски, а моя дочь не будет играть на сцене.
— Но она уже играла, — тихо, чуть улыбнувшись, проговорила Женни.
— Что ты хочешь этим сказать? — Маркс остановился.
— Ты видел новое синее пальто у Ленхен?
— Конечно. Но оно при чем здесь?
— А при том, что Женни купила его для Ленхен на гонорар, полученный за выступление в роли леди Макбет на сцене одного лондонского театра. Иначе где бы мы могли взять деньги?
Маркс растерялся. На какое-то мгновение тревогу за дочь в его думе захлестнула нежность к ней, отцовская гордость.
— Милая девочка, — сказал он глухо. — Это так на нее похоже! — Он помолчал, что-то обдумывая, потом взял руку жены, поцеловал ее в ладонь и тихо, но твердо проговорил. — И тем не менее, Женни, я сегодня же поговорю с ней и потребую, чтобы она оставила эту более чем рискованную затею.