Я все еще влюблен
Шрифт:
Маркс сохранял молчание.
— Наконец, вы пишете, — все изощрялся Хили: — «Тот, кто избрал профессию, которую он высоко ценит, содрогнется при мысли, что может стать недостойным ее». Я уверен, доктор Маркс, что по своим моральным и интеллектуальным качествам вы были бы вполне достойны своей новой профессии, но, увы, как это ни печально, — и тут голос Хили стал искренним, ибо сейчас он говорил правду, — мы не можем взять вас на службу, ваш почерк чрезвычайно неразборчив, и все говорит о том, что станет он еще хуже. Бюро не может рисковать.
— Мистер Хили, — как ни в чем не бывало, спокойно сказал Маркс, — я только сейчас вспомнил. Ведь я дал вам лишь очень старые образцы своего почерка, а сегодняшнего
— Как? — всполошился Хили. Он тотчас горько пожалел о своей глумливой тираде. А вдруг сейчас Маркс пишет сносно? А вдруг его все-таки можно взять на службу? А вдруг это не принесет ущерба бюро и его можно будет держать на привязи, этого монстра? — О доктор Маркс, пересядьте сюда, вот бумага, я вам сейчас продиктую.
— Это излишне. Я напишу сам. — Маркс взял чистый лист, что-то быстро написал на нем столбиком и протянул Хили. Тот нетерпеливо поднес лист к глазам, мгновение смотрел на него, потом с искренним огорчением вздохнул:
— Нет, доктор Маркс, сейчас вы пишете еще хуже, чем раньше. Я не могу прочитать здесь ни слова, — с нарочитым равнодушием он уронил листок на стол.
Вдруг мистера Хили охватило чувство, похожее на жалость. Молчаливость и сдержанность Маркса он расценил как робость. Строки, написанные им сейчас на чистом листке, показались ему последней отчаянной попыткой это после таких-то насмешек! — получить место. Хили, пожалуй, даже сделалось немного неловко за свою издевательскую речь. Он испытал потребность какой-нибудь неофициальной фразой, житейским вопросом, интимной интонацией сгладить происшедшее.
— Доктор Маркс, — сказал он таким дружеским тоном, что Маркс почувствовал: сейчас должно случиться что-то очень смешное. — Доктор Маркс, после того как наш деловой разговор окончен, я хотел бы задать вам очень приватный вопрос… Мистер Маркс, вот вы уже сравнительно пожилой человек, жизнь ваша была нелегкой, к тому же вы очень много работаете умственно. Я же почти на пятнадцать лет моложе вас, жизнь моя всегда была обеспеченной и… — Хили поискал слово, — и незатруднительной. Наконец, признаюсь вам откровенно, я не люблю переутомлять себя умственной работой. При таких условиях, казалось бы, я должен был иметь роскошную шевелюру, а вы — не иметь ее. Однако в действительности, увы, дело обстоит наоборот. Вы очень ученый человек — чем вы это объясните? Как вы ухаживаете за своими волосами? Есть ли средство, которое могло бы мне помочь? Я бы не пожалел денег…
— Мистер Хили, — очень серьезно сказал Маркс, — я ошибся, когда писал о всемогуществе денег. Есть нечто, чего они не могут, например, — лысого сделать кудрявым. Я обязательно внесу эту поправку.
Хили бросил на Маркса яростный взгляд.
Как только Маркс, не попрощавшись, вышел, Хили бросился к листку бумаги с его английскими каракулями. С огромным трудом, но все-таки он разобрался в них. Это была слегка измененная в первой строке эпиграмма Роберта Бернса, любимого поэта Маркса:
Году, наверное, в тридцатом (Точнее я не помню даты) Лепить свинью задумал черт, Но вдруг в последнее мгновенье Он изменил свое решенье, И вас он вылепил, милорд!…Шагая домой, Маркс не знал, радоваться ему «провалу на экзамене» или огорчаться. Во всяком случае, было ясно одно: с этим кончено. Теперь надо было во всех подробностях обдумать тот второй план, о котором он не успел рассказать Женни. План этот был уже самой крайней, отчаянной мерой. Он состоял в том, чтобы оставить всю мебель в уплату домохозяину, объявить себя несостоятельным должником по отношению
Чем ближе он подходил к дому, тем тверже становилось его намерение осуществить этот план. Другого выхода ног, нет и нет. Вот сейчас он откроет дверь и все объявит жене. Никаких возражений слушать не будет. Они бесполезны…
Он открыл дверь, и первое, что увидел, было счастливое лицо жены. Она улыбалась, она плакала.
— Что случилось, Женни? Что с тобой? — опасение шевельнулось в душе Маркса.
— Случилось, случилось, случилось! — радостно повторяла Женни. — Случилось то, что и должно было случиться. Что я тебе говорила? Разве друзья дадут нам пропасть! Они же понимают, что такое Маркс… Случилось то, что Энгельс прислал сто фунтов стерлингов!
— Сто фунтов? Где он мог столько взять? — Маркс был и обрадован и смущен. — Ведь он и сам получает несколько фунтов в неделю…
— Он пишет, что собрал эти деньги необычайно смелой комбинацией.
— Что еще за комбинация? Уж не ограбил ли он банк в Манчестере?
— Ради тебя он способен и на это.
— Он способен на большее. Какая трагедия, что он тратит свои исключительные дарования на торговлю!.. Как, когда, чем я смогу расплатиться с ним?
Маркс не рассказал жене ни о визитах в железнодорожное бюро, ни о втором плане, Лишь с Энгельсом он поделился этим в одном из ближайших писем.
Глава шестая
БЕЛАЯ ВОРОНА
Энгельс проснулся в отличном настроении, как это было почти каждый день после недавнего возвращения с Джерси. Ему вспомнилась фраза из полученного вчера письма Карла: «Хотя сам я испытываю финансовую нужду, однако с 1849 года я не чувствовал себя так уютно, как при этом крахе».
Из столовой послышалось тихое позвякивание посуды.
— Мери! — весело крикнул Энгельс. — Посмотри, какой сегодня ветер.
Судя по шороху шагов, жена тотчас подошла к окну, чтобы взглянуть на флюгер, вертевшийся на соседнем доме.
— Восточный, Фридрих, все еще восточный, — громко сказала она, возвращаясь к столу. — Вставай, пора.
Но и эта весть не испортила настроение Энгельсу. Не будет же ветер все время дуть в одном направлении. Ничего, еще день-другой — и переменится!
Он встал, надел халат и сел к столу, чтобы взглянуть на свое написанное вечером ответное письмо Марксу. Оно получилось длиннющим. Зато, кажется, все сказал, что хотел, и ответил на все вопросы дотошного друга. Что еще?..
На всякий случай он опять пробежал глазами его письмо. Рядом лежало письмо Женни. Он заглянул и туда. С особым сочувствием, как и вчера, прочитал в нем последнюю страницу: «Не правда ли, ведь испытываешь даже радость по поводу всеобщего краха и всеобщей перетряски старой дряни… Хотя мы очень ощущаем американский кризис на нашем кошельке, поскольку Карл вместо двух раз в неделю пишет не более одного раза в «New York Daily Tribune», однако Вы легко можете себе представить, какое приподнятое настроение у Мавра. Вновь вернулась вся его прежняя работоспособность и энергия, так же как бодрость и веселость духа, находившегося в подавленном состоянии в течение ряда лет с тех пор, как нас постигло великое горе — утрата любимого ребенка… [9] Днем Карл работает, чтобы обеспечить хлеб насущный, ночами — чтобы завершить свою политическую экономию».
9
Имеется в виду смерть 6 апреля 1855 года первого сына Эдгара, восьми лет.