Я выбрал бы жизнь
Шрифт:
— Почему не Виктория мне позвонила? — спросила она более сурово.
— Ее здесь нет. Она у своих родителей.
— Она оставила на тебя детей? — переспросила мать саркастически.
— Мы немного поссорились, кажется…
— Тебе кажется?
— Но все уладится. А ты? Как ты поживаешь?
— Как я поживаю? Тебе есть до этого дело? Что это с тобой сегодня? Ты так испугался за сына? «Скорая помощь», больница, страх, скручивающий нутро… это травмирует, а?
— Правда…
— Такие страхи порой помогают вернуться к действительности. А действительность — это твои родители, которых ты забыл. Которым не давал о себе знать почти шесть лет. И вот сегодня ты мне звонишь, потому что ты один, растерян, потому что тебе страшно.
Жереми был убит. Невыносимо было слышать, как сурово говорит с ним мать.
— А Виктория приедет?
— Завтра.
— Скажи ей, чтобы мне позвонила.
— Мама, я хотел…
Но она уже повесила трубку. Сухой щелчок показался ему пощечиной.
Он закрыл глаза, готовый расплакаться, но тут к нему обратился сын:
— Она сердится?
Жереми, не в состоянии ответить, только пожал плечами.
— Мама говорит, что мы всегда осознаем свои ошибки, но часто предпочитаем скрывать их от самих себя.
— Да так, что даже забываем. Но я хотел бы выслушать твое мнение. Ты можешь все мне сказать.
Тома чуть поколебался и начал с сокрушенным видом:
— Ты никогда не ходишь к дедушке с бабушкой. Не хочешь говорить с ними по телефону. Когда мы идем к ним, тебя всегда нет. Бабушка иногда плачет, когда мы говорим о тебе. А дедушка сказал, что у него больше нет сына. Он убрал все твои фотографии. И не разрешает говорить о тебе при нем. Так что, если ты хочешь помириться, будет трудно. Но можно. Посмотри, вот мы с тобой… сегодня утром я тебя ненавидел, а теперь… теперь все-таки лучше.
Каждое слово, сказанное сыном от сердца, рвало ему душу, и он заплакал.
Тома обнял его своими маленькими ручонками и прижал к себе.
— Все будет хорошо, папа, все будет хорошо.
Когда вернулся хирург, они оба почти задремали. Он походил на врача из телесериалов: волевой взгляд, быстрый шаг, халат нараспашку, рукава засучены. Вся его повадка говорила о том, что он не может терять время зря. Настоящий врач, твердый и решительный с пациентами, властный с коллегами.
— Месье Делег?
Жереми встал.
— Все в порядке. Один порез был глубокий, но останется только маленький шрамик. Он полежит под наблюдением эту ночь. Где его мать? Он звал ее.
— Она приедет завтра. Но почему вы оставляете его в больнице?
— Из-за черепной травмы. Все-таки была потеря сознания.
Жереми опустил глаза и внимательно посмотрел на Тома. Он ожидал слов утешения для ребенка, но хирург молчал.
— Можно мы переночуем здесь с ним? — спросил мальчик.
— Это не разрешается.
— А увидеть его можно? — попросил Тома настойчивее.
— Да. Только ненадолго. Ему надо отдыхать, — бросил врач, уже убегая по коридору.
— Дурак! — фыркнул Тома, глядя ему вслед.
— Ты что? Так нельзя говорить! — одернул его Жереми.
— Я говорю, как ты. Ты иногда еще и похуже говоришь!
В палате Симон дремал. Он открыл глаза и улыбнулся им.
— Тома! Где ты был?
— Рядом, — ответил Жереми. — Ну, как тут мой сынок?
— Смотри, папа, какой скотч у меня на руке!
— Это не скотч, это повязка, — возразил Тома улыбаясь.
— Нет, это скотч!
Голосок у малыша был слабый. Ему хотелось поегозить, поболтать, но его уже одолевал сон.
— Тебе больно? — спросил Тома.
— Нет, уже не больно. А где мама?
— Она скоро придет, — заверил Жереми, надеясь, что ребенок уснет, не успев обнаружить его ложь.
— А когда мы пойдем домой?
— Ты пока останешься здесь, до завтра, — ответил Жереми, взяв его за ручку.
— Один?
— Нет, мы подождем, пока ты уснешь, а когда проснешься, будем уже здесь.
— Обещаешь?
— Обещаю, — сказал Жереми и сжал руку в кулак.
Симон вопросительно взглянул на него.
— Смотри! Вот как делают настоящие друзья, когда клянутся в верности.
Он взял ручонку Симона, сжал пальцы и стукнул кулаком о его кулачок.
Симон улыбнулся. Тома придвинулся ближе и повторил жест. Они понимающе переглянулись.
— Мы теперь друзья, папа? — спросил Симон.
— Да, и даже больше чем друзья.
Жереми почувствовал, как в груди разлилось благодатное тепло. То была сила незримых уз, накрепко связавших его с сыновьями, соединивших, за гранью фактов и слов, их судьбы. Он нужен детям, чтобы они выросли. Они хотели найти свое место в душе отца, в его сердце. И Жереми знал, что теперь его жизнь не сводится только к отношениям с Викторией. У него есть семья. И он за нее в ответе.
Он рвал и метал при мысли, что не может быть уверен, будет ли нести эту ответственность в последующие дни, месяцы, годы.
Через несколько минут Симон уснул. Тома и Жереми еще посидели подле него на кровати. Потом глаза Тома закрылись, и он лег рядом с братом, сморенный сном после пережитых волнений. Жереми сидел и смотрел на них, спящих, безмятежных, неразлучных.
«Они мои. Это мои сыновья, и я их люблю. Но о какой любви речь? Помнится, я слышал как-то одного хасида, он говорил, что у человека есть три шанса возмужать. Сначала с помощью любви родителей. Если это ему не удается, жена дарит ему второй шанс расстаться с легкомыслием, эгоизмом, незрелостью. Если и тут неудача, то его последним шансом становятся дети. После этого… все, конец. Что же я сделал с моими тремя шансами? Что я сделал с любовью, которую мне дарили? Я неблагодарный сын, недостойный муж и плохой отец. Если мне не удастся что-то сделать сейчас, я пропал. Мне светит доживать свои дни в одиночестве, и мои близкие будут меня ненавидеть. И вот тогда я буду лелеять свою амнезию, которая позволит мне не думать обо всем, что я погубил. Надо действовать, стать тем, кем я был всегда, собой сегодняшним».