Я за тебя умру (сборник)
Шрифт:
– Так когда же вы все-таки поняли, что я в здравом уме? – поинтересовался он.
– Не знаю. – Она с притворной скромностью поглядела на звезды. – Наверное, тогда, когда вы предложили мне выйти за вас замуж. Ни одна девушка не поверит, что мужчина, который сделал ей предложение, абсолютно сумасшедший.
– Но вы готовы проявить большую разумность, чем я?
– Нет… милый. – Она поспешно выговорила это слово, которого раньше никогда не произносила. – Я в тисках самого опасного безумия на свете.
– Если уж речь зашла о тисках, – сказал он, – когда доедем до
Троих старших братьев Вудс так и не нашли. Однако несколько месяцев назад моих ушей достигли неподтвержденные слухи о том, что голос, раздающийся из динамиков на одной из железнодорожных станций Нью-Йорка, заставляет биржевиков с Уолл-стрит вздрагивать и бормотать: «Постойте-ка, где же я его слышал?» Второй брат, Уоллес, по всей видимости, бежал в Южную Америку, где его все хорошо понимают. Что же до самой этой истории, мне поведал ее старший парикмахер магазина «Эликсир» в Скрантоне, Калифорния. Проверьте сами, если хотите, – я имею в виду мужчину высокого роста с несколько овечьим лицом, который держится так, словно знавал лучшие времена.
В центре рассказа «Ну, и что вы сделаете?» молодой врач Билл Харди, «непочтительный», мягко говоря, и с ипохондриками, и с действительно больными. Этой тривиальной романтической истории придает странный, фантастический и чисто киношный характер сочетание медицины, бесшабашности и гангстерской виньетки в финале.
Фицджеральд послал рассказ Гарольду Оберу в августе 1933 года. «Сатердей ивнинг пост», первый публикатор рассказов Фицджеральда на протяжении многих лет, счел его «неудовлетворительным», а «Космополитен» – «легковесным». Редакторам обоих журналов характер мальчика, автора заглавной фразы и любимого персонажа самого Обера, показался неубедительным.
Летом 1936 года Обер предложил переделать рассказ и снова отправить издателям, но Фицджеральд ответил, что «почти не помнит сюжета», и вместо этого послал ему только что законченный «Спасибо за огонек». Сохранившийся машинописный экземпляр «Ну, и что вы сделаете?» принадлежит Попечителям наследственного имущества Фицджеральда.
Ну, и что вы сделаете?
Девушка слонялась под розовым небом в ожидании какого-нибудь события. Особенно мечтательной ее не назвать, но сегодня она пребывала в рассеянности: новыми были особенные сумерки – совсем новыми после лет, прожитых под дальним небом, странными – очертания деревьев, странными – маленькие насекомые, непривычные вечерние крики странных маленьких зверьков.
…Это лягушки, подумала она, – а, нет, это grillons… как они по-нашему?… это сверчки у пруда.
…Это ласточка или летучая мышь, думала она; потом опять о непохожих деревьях… и снова о любви и других таких практических вопросах. И снова – о непохожих деревьях и тенях, небе и звуках – таких как автомобильные гудки и собачий лай где-то у Филадельфийского шоссе…
Собака облаивала мужчину и, в конце концов, обнюхала; ничего враждебного или располагающего не учуяв, она отвернула нос и захотела поиграть. Мужчине предстояло встретиться с девушкой, но этого он еще не знал. Он продолжал стоять посреди грунтовой дороги и пытался сбить замок на модели 1927 года, вцепившийся в запасное колесо.
– Отойди, животное! – молвил он и, непроизвольно бурча, вернулся к замку, умному изделию из стали, туго поддававшейся его неубедительному зубилу.
Он не был вором, он был врач, и это была его машина, она пробегала уже немало месяцев, и «резина на ней», как выразился продавец, вытерпела больше ожидаемого. Свернув с шоссе на грунтовку, водитель обнаружил, что время все же взяло свое, и машина плохо слушается руля. Он это почувствовал, еще когда выехал из больницы.
«Старик мог сам бы съездить на своем седане, – ворчал он. – Обленился. В других профессиях его бы отправили на покой. А у нас с такими носятся».
Услышав это брюзжание, заинтересованный слушатель решил бы, что доктор Билл Харди принадлежит к новейшему, самому непочтительному поколению. Роста не то чтобы высокого и стандартной клепки, примерно как этот замок 1927 года, он был поглощен сейчас, одновременно с ремонтом, мыслями о том, что его начальник, именитый доктор К. Г. Л. Хайнс обременил его неприятнейшим заданием: посетить, утешить и обиходить хроническую ипохондричку определенного возраста – и как раз в такой вечер, когда у него намечалось собственное важное дело.
Он был хороший врач и не путал долг с удовольствиями, но в этом случае граница между ними пролегала особенно четко: в южном пригороде находилась дама, которую надо было посетить, утешить или, по крайней мере, тактично от нее отделаться – а здесь, в конце дорожки, в особняке, дама, которая, ни в чем не нуждаясь, думала, что нуждается, но дважды в месяц отсылала в закрома доктора К. Г. Л. Хайнса двадцать пять долларов за уверения, что у нее не останавливается сердце и нет ни проказы, ни того, что она именовала «бубонной болезнью». Обычно уверял доктор Хайнс. Но сегодня он только повернулся к телефону и вяло сообщил:
– Слушай, Билл, я сейчас одеваюсь на одно мероприятие, мы с женой предвкушали его сто лет. Поезжай, посмотри, чем там помочь этой чертовой… словом, миссис Брикстер.
Билл нацелил зубило и гонг – это странное орудие он нашел под сиденьем и называл про себя гонгом, потому что оно издавало звон, – и уныло ударил. К его удивлению, замок отскочил. Вдохновленный этим техническим или археологическим успехом, он через десять минут уже смог подъехать к дому пациентки. Билл заглушил мотор, вылез из машины и предстал перед девушкой.
Именно предстал: она наблюдала за его появлением удивленно и с легкой надеждой. Ей было восемнадцать лет, кожа такая, какую итальянские художники времен упадка писали у ангелов в углах картины, а в серых глазах светится желание всего, что только есть в этом мире.
– Здравствуйте… я доктор Харди, ассистент доктора Хайнса. Миссис Брикстер звонила…
– Да, здравствуйте. Я мисс Мэйсон, дочь миссис Брикстер.
Красные сумерки почти погасли, но она захватила последний их лоскуток.