Я защищал Ленинград
Шрифт:
Своей комнаты у меня не было, и я жила у знакомых. Кажется, в декабре 1943 года прихожу с работы, а у дверей стоит военный. Оказывается, меня забирают в армию. Он буквально дал мне время только переодеться, и меня отправили.
Располагались мы в какой-то школе на улице Салтыкова-Щедрина. Сперва нам велели привести себя в порядок, то есть сделать короткую стрижку. Потом одели по форме, выдали шинели и всё, что положено. Женское бельё не полагалось. Носили своё, какое взяли из дома. Потом уже летом мне дали командировку в Ленинград, где я заказала у сапожника себе сапожки. Девушкам разрешался небольшой каблучок, сантиметра четыре. Мы носили юбку, такой как бы сюртучок и беретик.
Спустя несколько дней меня привезли
На самолёте я летела в первый раз. При этом наш «У-2» обстреливали. И он то ко льду, то к небу. То вниз, то вверх. Такой ужас. Я думала, что живая не долечу. Когда прибыли, то выяснилось, что с некоторыми там кое-что произошло. Самолёт мог взять только трёх человек. Один сидит за спиной лётчика, и двое лежат в крыльях. Представляете их ощущения?
Таким образом, я попала в 924-й эвакогоспиталь. Начальником его был Хохлов Дмитрий Константинович. Госпиталь всё время принадлежал Второй ударной армии. Куда шла армия, туда и госпиталь. Раненые к нам поступали из медсанбатов. Обработанные. Уже с повязками и в гипсах.
Сколько человек работало в госпитале, я уже не помню, да и не знала, никогда не задумывалась. Помню, было четверо хирургов, был зубной врач, ещё женщина – инструктор по физкультуре… Размещались в палатках. Помню, всегда была отдельная палатка для обожженных. Была и для безнадёжных, в которой они находились до скончания своих дней.
Работы было по уши. Раненых полно. Эвакуация только самолётами. А сколько можно отправить на «У-2», три человека. Так что эвакуация только тяжело больных. Мы там работали до тех пор, пока не упадёшь. А там всё время: «сестра, утку, и попить, и закурить»… И так до тех пор, пока сил у тебя уже нет, и только потом заменяют.
Когда началась операция по снятию блокады и наш фронт пошел на запад, мы тоже снялись и пошли. Вначале в Красное Село, потом в Ропшу. Из Ропши в Кингисепп.
Интервью и лит. обработка А. Чупрова
Карпенко Нинель Ивановна
22 июня мы с подругой были на даче у ее тетки. Отдыхали, а потом смотрим, чего-то залетали самолеты. Думаем: «Господи, чего это они сегодня разлетались?» Вдруг прибегает соседка и говорит: «Девчонки, война началась». Мы говорим: «Какая война? Да не может быть». Она говорит: «Да, война объявлена нам. Собирайтесь, отправляйтесь в город». Мы приехали в город, кругом народ собрался у репродукторов. Молотов произносил речь. Мы, конечно, рты разинули. Все это было и страшно, и интересно. В понедельник мы пошли в училище, где нам и сказали, что мы на каникулы не распускаемся, а продолжаем учебу.
Мы, конечно, были немного напуганы, но еще не могли понять, что это такое, ну что там, нам было всего по шестнадцать лет. Потом вы должны понять, что в то время шестнадцатилетний был еще ребенком. Сейчас шестнадцатилетний – уже взрослый человек, а мы рассуждали еще как дети. Вначале для нас все это было как игра. Начались налеты. Мы стали носиться на крышу, гасить эти зажигалки. Когда загорелись Бадаевские склады, мы забрались на крышу и смотрели на это зарево. Помню, что они очень долго горели, очень долго. Наш район тоже бомбили. Здесь же, вдоль набережной Невы, стояли сплошные заводы. Первой бомбили фабрику «Возрождение», потом завод шампанских вин, потом завод Сталина, «Красный Выборжец», Свердлова. Но все они продолжали работать. Я сама видела, как на завод Сталина заходили искалеченные танки, а выходили починенные уже вместе с экипажами. Все это нам было интересно и страшно.
В октябре я стала работать сутками. Бомбежки продолжались. Бывало, идешь на работу, дом стоит. Через сутки возвращаешься, дома нет – одна зияющая дыра. Наш район часто подвергался артиллерийским обстрелам, особенно Финляндский вокзал, откуда велась эвакуация жителей к Ладожскому озеру. Тревог было больше, чем отбоев. Не успеют сыграть отбой, как снова тревога. Но я тихонечко, как-то по подворотням, но все же добиралась до работы. Правда, наш заведующий отделением, Николай Григорьевич Сосняков, меня всегда ругал. Но мы уже как-то привыкали к обстрелам. Когда эта «Берта» начинает стрелять, идешь, слышишь, ага, свистит над головой. Ну, слава богу, значит, пролетит дальше, можно идти.
Кроме бомб, с немецких самолетов разбрасывали листовки. Их собирали и сжигали. Что в них писалось, я не знаю. Ни одной из них я не подобрала и не читала. Мысль о сдаче города даже в голову не приходила. Наоборот, мы все время надеялись и ждали, что нас освободят.
Больница Карла Маркса стояла на берегу Невки. Сейчас там, по-моему, располагается какая-то техническая поликлиника. Наша больница была гражданской. Я получала рабочую карточку. Работала сутками. Приходила утром к девяти часам, а на следующий день в девять часов сдавала смену. В основном работала сутки через двое, а иногда сутки через сутки, как получалось, если очень много раненых. Потому что от бомбежек люди поступали прямо с улиц: это были и взрослые, и дети, и военные. На Неве и Невке стояли корабли Балтийского флота. Немцы старались бомбить флот. Если они бомбили флот, то и нам попадало. Так что больница стояла без стекол. Окна забивали фанерой. Палаты освещались коптилками. Вначале для отопления стояли «буржуйки», такие в виде бочки. Потом установили небольшие кирпичные печи с выводной трубой в окошко.
Палаты у нас были всякие. Были и на шесть, и на шестнадцать человек. Одна палата была на двадцать человек. Наше хирургическое отделение было, по-моему, на 80 или 90 человек. Палаты были мужские и женские. Военные и гражданские лежали вперемешку. Военные к нам поступали или с улицы, или с кораблей. Когда лежали с кораблей, то было неплохо всем раненым, потому что с кораблей приносили еду и подкармливали, конечно, не только своего, но и всех. Детского отделения как такового не было: если привозили с улицы детей, то они лежали вместе со взрослыми. Я до сих пор помню шестилетнего Славика. Мы его звали Слива. Ему оторвало ногу. После проделанной операции он еще долго жил у нас в больнице. Потом уже его отправили на Большую землю.
Машин «скорой помощи» я что-то не помню. Раненых доставляли на разном подвернувшемся транспорте.
Как вы знаете, блокада замкнулась 8 сентября. Голод начался только в октябре – ноябре, потому что люди еще жили старыми запасами. Самыми голодными были декабрь и январь. Не было ничего, кроме кусочка хлеба: маленького-премаленького, мокренького, зелененького. Нам запасов было делать не из чего. Мать работала кондуктором, а в последнее время лежала в постели и на работу уже не ходила, ходила только я. И у нас, кроме хлеба, не было ничего.
Раненые в больнице голодали так же, как и остальные жители. Им выдавали пайку хлеба, которую им старались разделить, чтобы они получали по кусочку утром и вечером. Ну, какой-то давали суп, а какой – тяжело сказать какой.
Нельзя сказать, чтобы блокада сильно сказалась на снабжении медикаментами. Во всяком случае, перевязочного материала нам хватало.
Я работала операционной сестрой. Ассистировала хирургам при проведении операций. Были и полосные операции, и черепные операции, были и ампутации – было буквально все. Потому что приходишь на дежурство, по коридору уже лежат доставленные раненые. Где-то попало в дом, или люди шли по улице, или ехали в трамвае, пока те еще ходили. Потому что в декабре прекратили ходить и троллейбусы, и трамваи, и автобусы. Все встало, люди ходили только пешком. Те, которые работали на заводах, старались с заводов не уходить, потому что у людей просто не хватало сил.