Я живу в этом теле !
Шрифт:
Пятна расплывались, то ли слезы бессилия на глазах, то ли соленый пот прорвал запруду бровей, но там новые серые пятна, двигаются в разные стороны, их пересекают странные лиловые лучи… откуда лиловый цвет в пространстве?.. А перед вспышкой того, что здесь называют звездой, возникает радостный ореол, что расходится с тахионной скоростью во всей, по всей…
Замерев, я старался не спугнуть страшное видение. Что в прошлый раз понял смутно, на уровне спинного мозга, теперь встало в страшной блистательной отчетливости. Вижу… или как-то иначе, но это нейтронные звезды, их не мог разглядеть в прошлый раз, зрю искривление мирового пространства,
Еще одно видение… или не видение, а смутное воспоминание прорвалось из памяти: как сквозь сон помню… или почти помню, как вскричал тогда, на кресте, в страхе: на кого ты меня покинул? Но огромное небо было безмолвно и пусто. Не опустилась огромная длань и не сняла с кресла, не закрыла разом все мои раны. Зато в последнем проблеске сознания, когда уже вбили в руки и ноги огромные штыри, а сильные мужчины с потными лоснящимися спинами поднимали крест, я понял в страшном озарении, что я и есть высший Бог мироздания, к которому взываю. И что меня распинают мои же частицы, частицы моего огромного тела. Фагоциты, которые набросились как на чужой вирус, что проник в организм и начинает вредить, множась, как опасная болезнь или опасное вероучение, что одно и то же… Я был настолько не похож на остальные кровяные тельца, что фагоциты ошиблись, как бывает, приняли за чужого, за опасного, за разрушителя их мира…
А другие частицы: земля, воздух, пространство – заняты своими функциями, как сами по себе работает сердце, сокращается поджелудочная железа, и никто мне на помощь не придет…
С этим отчаянным прозрением я умер тогда, а сейчас страшная дрожь прошла по телу, а кисти рук заныли, кожа покраснела, там быстро-быстро запульсировали какие-то жилки, которых только что не было.
Я вскочил, едва не опрокинув кресло, дрожащими пальцами врубил телевизор громче. Ужас смерти на кресте слишком свеж, раны могут открыться при одном лишь ощущении вбиваемых в живую плоть моего разумоносителя заржавленных штырей.
В старину любой новый взгляд на мир, новое объяснение мироздания принимало вид веры в нового бога. Затем пришли эпохи, когда это стало оформляться в виде идейных учений.
Как назовут то, что я внезапно увидел? Придумают звучный латинский термин или назовут моим именем?.. Непривычно в наш век, когда полно компьютеров, но нет ни одного философского учения. Только старшее поколение знает, что такое идеализм, материализм, агностицизм, а нынешнее если и слышало такие слова, то лишь в лексиконе проститутки, которая материализм понимает однозначно, как говорят депутаты, так как понимает и идеализм. Но приходит новое поколение, наступает новый век, и он созрел для новой картины мира.
Она не для трусов.
Возможно, в новом поколении будут не только трусы.
ГЛАВА 9
Слезы бежали по лицу, подушка под щекой промокла. Тьма уходила медленно и неохотно, я знал обреченно, что ночью снова вернется, а потом однажды… придет навсегда. Во мне осталась и залегла тяжелым камнем чернота, холодная и беспощадная. Я громко всхлипывал, плечи содрогались, а горло закупорил горький ком.
Я видел, как умру, видел себя дряхлым и беспомощным, с желтой сморщенной кожей, потухшими слезящимися глазами. Мой кишечник жил сам по себе, иногда я утопал в экскрементах, но тут же обо всем забывал, я видел приближающуюся собственную смерть, но не мог по слабости ни отсрочить, ни ускорить…
– Так что же, – вырвалось из пересохшего горла, – я… все равно… умру?..
И очень скоро стрельнуло в мозг. Через кратчайший миг, в котором три-пять десятков оборотов этой планеты вокруг ее центральной звезды. Таких же мгновенных, как обороты электрона вокруг атомного ядра.
Ничего не видя вокруг себя от горя, я поднялся почти на ощупь, старый и дряхлый в своем теле тридцатилетнего, что неизбежно – неизбежно! – скоро превратится в гадящую под себя развалину, а я так и буду в нем, заключенный навеки… на тот остаток мгновения, которое…
Огонь вспыхнул с громким хлопком, ожег пальцы. Это я чересчур долго подносил спичку к горелке, а кран уже открыл. Если бы зазевался надольше, то мог бы и не дожить до дряхлости. Тьма и холод наступили бы сразу.
– И все-таки, – сказал я дрожащим голосом, – я есть… Триста миллиардов сперматозоидов мчались к яйцеклетке, но врата открылись только одному! Значит…
Та доктрина христианства, мелькнула в голове горячечная мысль, что человек рождается уже грешным, в новом учении должна звучать примерно так: человек рождается уже должным. Обязанным. Призванным! Ибо если именно я сумел обогнать всех, внедриться в яйцеклетку и дать ей жизнь, то на меня и падет вся ответственность. Остальные триста миллионов погибли для того, чтобы я сумел, достиг, свершил…
В комнате раздался резкий звонок. Я подпрыгнул, кофе из джезвы плеснул на синюю корону пламени. На миг погасло, но послышался хлопок, горелка вспыхнула, только с одного края венчик был ниже, а пара дырочек выпускала со свистом газ, я сразу же уловил опасный сладковатый запах.
Звонок повторился. Мне бы заняться горелкой, но, повинуясь алгоритму, метнулся к телефону, рука заученно подхватила трубку:
– Алло?
Густой сильный голос прогудел из мембраны:
– Привет, Егор. Как жизнь?
– Терпимо, – пробормотал я. – А как ты?
– Да так… Мы с Настей идем по твоей улице. Были в новом универсаме, что открылся на перекрестке… Там, кстати, очень хорошее шампанское! И совсем недорого. Настя уговорила меня взять пару бутылок… Ну, ладно-ладно, я ее уговорил…
Я оглядывался на раскрытую дверь кухни, а мой разумоноситель ответил на привычных алгоритмах:
– Шампанское? Да еще на халяву? Давай, не проходи мимо. У нас там вместо кодового замка теперь домофон, набирай номер моей квартиры… К шампанскому что полагается?
В трубке хохотнуло:
– Шампанское хорошо и без приложений. Оставь эту русскую привычку обязательно закусывать.
Послышался щелчок. Я посмотрел в мембрану, как обычно смотрят на губы говорящего. Кроме звуков, есть еще мимика, а по сжатым или распущенным губам понимаем больше, чем по самим словам.
Посмотрел, меня отбросило, словно я ощутил сильнейший удар в лоб. За ровной решеткой мембраны страшно чернеет космос. Прямо от зубчиков уходит вдаль жуткое пугающее пространство бесконечности. Меня осыпало холодом, пальцы едва удерживали трубку, тяжелую, как Баальбекская плита. Вздрагивая, я с усилием попытался рассмотреть искорки звезд, но из черноты на меня смотрела только смерть.